весь твой мир! Мир не виноват в том, что одного человека кто-то обидел, — и снова в его карих глазах мелькнуло то странное чувство, которое я приняла за слабость, а это... что же это было? — Нельзя обижаться на всех, если тебя обидел кто-то один.
Он помолчал, облизнул всё ещё бледные губы, которые на его загорелом лице казались синеватыми, и добавил тише:
— Кто-то тебя обидел, а ты позволила себе обидеться...
Я стояла, закусив губу и сдерживая слёзы, и смотрела на него. А он двинул бровями — да, ты ведь могла и не обижаться — и молчал.
Мои веки опустились сами, скрывая полные слёз глаза. И я постояла так, пока дыхание почти выровнялось, вышла из этой новой комнаты, что Всёля сделала специально для старика. «Как он любит», — пояснила. Маленькая низкая комната, скорее закуток, плохо освещенная, с невысокой постелью, больше похожей на лежанку бедняка, чем на кровать. Хорошо, хоть постель нашла белую.
Дверь я прикрыла тихо. Но к себе не пошла — спать уже не хотелось. Слёзы душили и их нужно было выпустить: перед глазами снова мелькали события, так больно ранившие меня. И время никак не помогало.
На том балу, когда я в последний раз виделась со своими родителями, я была в таком виде, что, наконец, пробила невозмутимость отца и вечную холодность матери. Это добавило градусов к пожару восторга, бушевавшего в тот вечер в моей душе. Ведь под руку меня держал Игорь, я была на этом балу с ним, вопреки всем их словам, предупреждениям и угрозам.
И я, не скрывая ехидной улыбки, поклонилась ровно настолько, насколько нужно было поклониться просто знакомым, а не родителям. Они всё поняли — в глазах матушки был ужас, а отец хмурился. Но оба молчали.
Я уже не дочь.
Я чужая.
Они этого сами хотели, а я лишь показала, что приняла это, и ни капли не мучаюсь и не страдаю.
Я всё помню. Помню, что добровольно подарила свою невинность мужчине, потому что его люблю. Помню, что открыто, не дрогнув, сказала об этом родителям и что отказалась выйти замуж за навязанного жениха. А если они всё же будут настаивать, пригрозила уйти к Игорю.
Отец тогда бросил мне одну фразу. Одну-единственную, которую я очень хорошо помню, которая навсегда вычеркнула их из моей жизни:
— Не возвращайся — не приму.
И я ушла навсегда, не вернулась.
Всё верно, по-другому и быть не могло.
Ведь я ушла к любимому без благословения, оставив отцу разбираться с Коростышевскими, чей младший сын позарился на меня, пятую дочь слабого рода. Но даже у меня, слабосильной магички, магии было больше, чем у него — ошибки магического рода, вечно потного, толстого, как стог сена, в нелепых костюмах, что смотрелись на нем, словно мешок, из какой бы ткани ни были сшиты.
Я осталась без ненавистного навязанного жениха. И с погибшей репутацией: своей, своего рода, родителей. Они выгнали меня, да и весь наш свет, наше общество благородных магов осудило меня и поставило клеймо распутницы.
Я фыркнула, глядя на своих родителей, которых таковыми уже не считала.
Ведь ужас на лице матушки — лишь реакция на возможные неприятности, понимание того, что теперь будут говорить вслух и в глаза то, что раньше шептали за спиной: неподобающе! Вызывающе! Оскорбительно!
И сегодняшним своим нарядом, причёской, взглядом я молча выкрикивала им в лицо: «Я отдала себя ему, Игорю Роом-Шанду, и этого изменить не сможет никто! И никогда! И мне плевать на вас и ваше мнение! Я люблю его!».
А платье было более, чем вызывающее. И когда Игорь увидел это, его глаза загорелись, а верхняя губа приподнялась в хищной улыбке. Знала эту его улыбку и всё, что за ней обычно следовало. Потому и предупредила строго:
— И-игорь!
Он отмахнулся, не отводя горящего взгляда от края чулка, что проглянул в высоком разрезе узкой малиновой юбки от лёгкого движения моей ноги.
Я точно знала, какая будет реакция, знала, что ему понравится. И его мгновенно вспыхнувшая страсть, и нетерпение были подтверждением моих догадок, самой большой наградой. Но я продолжала играть:
— И-горь! Помнёшь платье!
— Как помну, так и разглажу, — сказал неразборчиво, одновременно проникая рукой под юбку в том самом месте, где разрез так вольно обнажал ногу, и проходясь губами от моей ключицы до уха.
И я только тихо засмеялась, понимая, что получила именно то, на что рассчитывала — он завёлся и теперь не сможет оторваться, пока не...
— Да! — выдохнула, когда его пальцы были уже там, где нужно.
Моей задачей оставалось только одно — удержаться на ногах, когда яростно бушевала его страсть, словно голодное пламя на сухом хворосте. И я держалась, ощущая его горячие ладони на своей груди, губы — на лице, и внутри — то, что в приличном обществе не называют вообще никаким словом.
И пока Игорь выбивая из меня вздохи, я жадно любовалась своим мужчиной и наслаждалась. Наслаждалась тем, что он со мной, что он — мой.
Я представляла, что кто-то сейчас слышит нас. «Слушайте! — хотелось мне крикнуть. – Слушайте и завидуйте!» Кто-то лишь представлял то, что тут происходит, или будет представлять потом, когда увидит мой провокационный наряд.
И понимание того, что у меня есть Игорь, а у кого-то его нет и никогда не будет, наполняло меня бешеной радостью. И когда мой любимый замер в последнем, самом сильном толчке перед взрывом, я не выдержала и застонала от восторга, от того восторга, что он есть у меня, и только у меня.
И Игорь, зарычав, сделал последнее движение и прижался лбом к моему плечу, пережидая короткие судороги.
— Ах, Лёлька, затейница, — прохрипел и откашлялся. Отстранился, призывая магию и убирая последствия нашего сладкого общения. — Ну и где тут я что помял, кошка ты моя?
И он отступил на полшага, осматривая меня, оглаживая руками и взглядом. Кривая ухмылка собственника наползла на его лицо, и я едва ещё раз не завыла, не захрипела от восторга.
«Твоя! Я твоя!»
Прядь из его шикарной шевелюры прилипла к взмокшему лбу, и я, сглотнув, отерла его рукой в перчатке.
— Я так тебя люблю, Игорь! — прошептала и провела пальцем по его лицу вниз, прикоснулась к его нижней губе.
Какой он красивый, о боги Всех Миров!
Он легко прикусил мой палец и тихонько рыкнул.
— Собирайся, Лёля. Ты сегодня
