Закурили. Чонкин зажал папиросу, как цигарку, большим иуказательным пальцами, напарник держал по-интеллигентному – между указательными средним пальцами. С аппетитом затянувшись и пустив дым ровными кольцами,напарник опять улыбнулся Чонкину и сказал:
– Позвольте представиться: Запятаев Игорь Максимович,латинский шпион.
Чонкин посмотрел на него с любопытством, но не сказалничего.
– Не верите? – усмехнулся шпион. – А я вот вам сразуповерил. Потому что моя история, будучи совершенно реальной, выглядит гораздофантастичнее вашей. Да-да, не удивляйтесь. Вот вы, например, сколько ихуничтожили?
– Их? – переспросил Чонкин. – Кого это?
– Я имею в виду большевиков. Кого же еще? – пояснилЗапятаев, несколько раздражаясь.
– Большевиков? – снова не понял Чонкин.
– Слушайте, Чонкин, – возбудился Запятаев, – я же вам неследователь. Зачем вы со мной дурака валяете? Вы вчера рассказывали, каксражались с целым полком. Было это или нет?
– А что ж, я врать буду? – обиделся Чонкин.
– Я и не говорю, что врете. Я верю. Именно поэтому я испрашиваю: сколько вы их уничтожили?
– Так ведь нисколько.
– Вот-вот, – обрадовался шпион. – Как раз к этому я и клоню.У вас были пулемет, винтовка, несколько пистолетов, вы стреляли и не убили ниодного. А почему? – Он смотрел на Чонкина, чуть прищурясь и слегка потряхиваяголовой, лицом показывая, что ответ ему совершенно ясен, но он хочет услышатьего от Чонкина. – Почему?
– Не попал, – сказал Чонкин растерянно. Сейчас ему сталодаже неловко, что он оказался таким растяпой.
– Вот видите! – удовлетворенно сказал Запятаев. – Ни одного.Не попали. Ну, а если б и попали, то сколько могли бы убить? Одного, двух,трех, ну десяток от силы. То есть это в лучшем случае. А вот я… – Он переложилпапиросу из правой руки в левую, резко нагнулся и, как фокусник, извлек изштанины какой-то маленький предмет, оказавшийся огрызком химического карандаша.
– Вот, – торжественно сказал Запятаев и потряс огрызком надголовой. – Вот оно, современное оружие, которое пострашнее пулемета ипострашнее картечи. Этот предмет я берегу, как священную реликвию. Он достоинтого, чтобы быть помещенным в музей на самое видное место. Этим безобидным навид предметом я вывел из строя и уничтожил полк, дивизию, может быть, дажеармию.
Чонкин посмотрел внимательно на огрызок, на тщедушногоЗапятаева. «Псих какой-то», – подумал он, холодея.
– Теперь вы мне не верите? – улыбнулся понимающе Запятаев.
– Верю, верю, – поспешно сказал Чонкин. Затянувшисьпоследний раз, он затоптал окурок и пошел в угол, где стояли два ведра инесколько метел.
– Нет, вы послушайте, – засуетился Запятаев, хватая его зарукав.
– Опосля. – Чонкин выбрал метлу получше, взял ведро и пошелв другой угол к водопроводному крану.
– Да послушайте же! – побежал за ним Запятаев. – Вам будетинтересно.
– Некогда, – сказал Чонкин. – Работать надо.
Набрав воды, он поставил ведро на пол, обмакнул в него метлуи пошел махать ею вдоль стены.
– Ну, как хотите.
Запятаев обиделся, спрятал карандаш и тоже пошел за метлой иведром.
Некоторое время трудились молча. Чонкин махал метлой и сопаской, но не без любопытства поглядывал на Запятаева. Обладая конкретнымвоображением, он попытался представить себе вооруженное до зубов воинство ималенького Запятаева, размахивающего своим огрызком.
– Это ж надо, – засмеялся Чонкин. – Карандашом, говорит,дивизию. Ну и сказанул!
– Если бы вы послушали, – сказал Запятаев обиженно, – вы бысогласились, что в этом ничего невероятного нет.
– Ну ладно, валяй, рассказывай, – великодушно согласилсяЧонкин. Он понял, что хотя Запятаев, может, и псих, но в данных условиях,очевидно, безвредный. Чонкин поставил метлу перед собой, упер ручку вподбородок и приготовился слушать.
Теперь Запятаев заартачился, говоря, что Чонкин сбилнастроение. Но все-таки, видно, уж очень хотелось ему кому-нибудь поведать своюисторию. Он ждал «вышки» и боялся, что никто никогда не узнает о егогероической деятельности.
– Ну так слушайте, – сказал он торжественно. – Вот в двухсловах мое начало. Выходец из петербургской дворянской, не очень знатной, носостоятельной семьи. Дом с лакеями, боннами, собственным автомобилем еще передпрошлой войной. Я гимназист, юнкер, подпоручик в армии Врангеля. Когда всебежали, я остался, чтобы продолжать борьбу с советской властью, которую тогданенавидел даже больше, чем сейчас. Перебрался в Москву, сочинил себепролетарское прошлое, болтался в разных кругах, искал себе подобных –безуспешно. Попадалась, правда, разная шантрапа, но это было совсем не то, чтоя искал. Одни писали заумные стишки, другие курили гашиш, третьи увлекалисьсвальным грехом и спиритизмом. Некоторые тискали на гектографе жалкиепрокламации и с парой заржавленных пистолетов готовили военный переворот. Ну и,конечно, рано или поздно все попадали куда? На Лу-бян-ку. И поэты, и спириты, ите, которые с револьверами. Я вовремя понял – от таких надо подальше. Нет, я несдался, я хотел продолжать борьбу. Но с кем и как? Приглядываюсь, вижу: Советыс каждым годом все крепнут и крепнут. Реальной оппозиции нет, тайная деятельностьневозможна. Всеобщая бдительность, все друг на друга доносят, чека каждоговидит насквозь. Все ужасно. Для серьезной борьбы нужна организация, нужныединомышленники, но где они? Никому нельзя открыться, никто никому не верит. Ядолго думал над происходящим, скажу вам откровенно, я начал впадать в отчаяние.Если никакая борьба невозможна, то для чего же я здесь остался? Чтобы статьтаким же, как все, и послушно есть из того же корыта? И тут я сделал открытие,которое без ложной скромности можно назвать каким? Ге-ни-аль-ным! Да, – сказалЗапятаев и счастливо засмеялся. – Именно гениальным, на меньшее я не согласен.Вот вы, – он отпрыгнул от Чонкина и ткнул в него пальцем, – скажите мне, что высчитаете основной особенностью нынешней власти? В чем ее достоинства? Какаяона?
– Она-то? – Чонкин задумался. – Ну, вообще-то хорошая.
