У каждой ветки было свое расписание, а все станции носили названия английских деревень, например Ист-Уокинг, Литтл-Барнстапл, но детище отца нельзя было назвать макетом или моделью — это был самодостаточный, идеально организованный мир, в котором даже самая крохотная деталь в точности повторяла оригинал, разве что человеческих фигурок там не было. У некоторых любителей мне случалось видеть толпы миниатюрных пассажиров на платформах, поля, на которых паслись фарфоровые коровы, любовно расписанные вручную, но вселенную моего отца населяли исключительно поезда. Если бы не мать, чьи нервы он берег, я думаю, отец и сам с удовольствием переселился бы в свое убежище, а так он каждый вечер ровно в десять часов двадцать семь минут загонял в депо последний поезд и с сознанием исполненного долга возвращался к себе. Перед сном мы с отцом любили «перетирать то да се», и лишь однажды это правило было нарушено, как раз незадолго до моего восемнадцатилетия, когда отец не пришел домой ни в половине одиннадцатого, ни в одиннадцать, и мать нашла его мертвым за диспетчерским пультом, в то время как одинокий поезд на полной скорости все мчался и мчался по кругу.
Если бы мне довелось увидеть фотографии Стейплфилда, возможно, они обеднили бы мое представление о поместье, насыщенное красками такой глубины и оттенками такой тонкости, которые были немыслимы в Мосоне. Но воспоминания о Стейплфилде — именно воспоминания, поскольку рассказы матери составили в моем воображении настолько точный образ этого места, что я мог подолгу мысленно путешествовать там, посещать кузницу на деревенской улице, представлять себе Виолу — элегантную, седовласую, сидящую за письменным столом орехового дерева, заглядывать в две спальни на чердаке, с их темными дощатыми полами, покрытыми персидскими коврами, и окнами на щипцах; бросать взор на поля к югу от поместья, отмечая беседку на склоне холма; видеть все в мельчайших деталях, — эти воспоминания были единственной отдушиной в той мрачной жизни, на которую обрекла меня мосонская средняя школа. Пока я не встретил (не знаю, как выразить точнее) свою невидимую подругу, Алису Джессел.
Письмо пришло жарким душным утром, когда летние каникулы уже близились к концу. Мне было тогда тринадцать с половиной. Последние свободные деньки утекали как вода. Вот уже несколько недель стояла такая жара, что хотелось только валяться на кровати с книгой или просто слушать треск вентилятора, гонявшего теплый воздух, и мечтать, чтобы время остановилось или, наоборот, ускорило свой бег. Впереди ничего не светило, разве что еще один год мучительного пребывания среди зубрил, трусов и слабаков. Я услышал, как за окном притормозил мотоцикл почтальона, и, чтобы хоть чем-то занять себя, рванул к почтовому ящику.
Кроме обычных счетов и рекламных проспектов мои родители получали очень мало почты, тем более из-за океана, разве что иногда приходило случайное приглашение вступить в какой-нибудь читательский клуб. И, насколько я помню, мне никогда не приходилось держать в руках писем, адресованных лично мне. Однако на том конверте стояло мое полное имя: господину Джерарду Хью Фриману. Сунув письмо в карман — и вовремя, поскольку мать уже направлялась ко мне, — я вручил ей остальную почту.
«Международный клуб друзей по переписке» — значилось на конверте. Далее шел адрес отправителя: почтовый ящик 294, Маунт-Плезант, Лондон. Авиа. Внутри было письмо, тоже напечатанное на машинке. Оно начиналось с обращения: «Дорогой Джерард». Меня спрашивали, не желаю ли я приобрести друга по переписке, и если да, то кого предпочтительнее — девочку или мальчика. От меня требовалось лишь отправить ответ в прилагаемом конверте секретарю клуба, мисс Джульетте Саммерз, и рассказать немного о себе — тогда ей будет легче подыскать мне хорошего друга.
Я мог заранее предсказать реакцию матери. Но письмо мисс Джульетты Саммерз было таким теплым и дружеским, что в итоге я накатал ей ответ на нескольких страницах — даже рассказал про Стейплфилд — и попросил найти мне подружку по переписке. Все это я проделал на одном дыхании, зная, что не должен давать себе времени на раздумья, и только на обратном пути с почты до меня дошло, что ответ, скорее всего, попадет в руки матери.
Совершенно очевидно, что, вернувшись из ненавистной школы в следующую пятницу, я застал мать в холле с конвертом в руке. Ноздри ее были подозрительно напряжены.
— Тебе письмо, Джерард, — с упреком в голосе произнесла она. — Вскрыть его для тебя?
— Нет. Я могу его взять, мама?
Вообще-то мне полагалось бы сказать: «Нет, спасибо, мама» или на худой конец: «Ну, пожалуйста, мама, можно мне его взять?» Слово «мамочка» она ненавидела и запрещала его употреблять. Но сегодня мать не стала выговаривать мне за грубость — она просто стояла, переводя взгляд с меня на конверт и обратно.
И в этот момент я впервые в жизни осознал, что правда на моей стороне.
— Пожалуйста, я могу взять свое письмо, мама? — повторил я.
Медленно, неохотно она протянула его мне. «Международный клуб друзей по переписке» — увидел я знакомую надпись. Конверт был слегка помят.
— Спасибо, мама, — сказал я, удаляясь в свою комнату.
Но мать не собиралась отступать.
— Джерард, ты давал кому-нибудь наш адрес?
— Нет, мама.
— Тогда почему они прислали его сюда?
Я хотел было ответить, что это мне неизвестно, когда вдруг понял, к чему она клонит. То, что я самовольно достал письмо из почтового ящика и ответил на него, не сказав ей ни слова, было в ее глазах подлым, нечестным поступком. Я почувствовал, как ослабевает во мне уверенность в собственной правоте.
— Я… я увидел объявление на доске в школе, — начал импровизировать я. — Ну, насчет друзей по переписке.
— А госпожа Бротон разрешила тебе написать туда?
— Нет, мама, я просто… захотел переписываться с кем-нибудь.
— Выходит, ты все-таки дал им наш адрес.
— Думаю, да, — пробормотал я, выбирая, как мне казалось, из двух зол меньшее.
— Ты не имел права этого делать. Без моего разрешения. А где ты взял почтовую марку?
— Купил на свои карманные.
— Понятно… Джерард, — произнесла она тоном, не терпящим возражений, — я хочу, чтобы ты показал мне письмо.
Я боялся, что если сделаю это, то больше письма не увижу.
— Мама, ты ведь всегда говорила, что письма — это глубоко личное… Почему мне нельзя прочитать письмо, которое адресовано мне? — Мой голос сорвался на визг.
Она густо покраснела, гневно взглянула на меня и, развернувшись, пошла прочь.
Письмо было напечатано на машинке, однако отправителем была не мисс Саммерз.
Дорогой Джерард!
Надеюсь, ты не будешь в обиде, но мисс Саммерз переправила мне твое письмо (от нее приходит и много других писем, просто твое мне больше всего понравилось), и, признаюсь, именно с таким человеком я хотела бы переписываться. Поэтому я попросила у мисс Саммерз разрешения написать тебе напрямую. Конечно, ты можешь не отвечать мне, если не захочешь!
