– В данном случае нет.
– Почему нет?
– Вы обозначены единственным наследником.
– Единственным наследником? Кому же, черт возьми, взбрело в голову назначить именно меня наследником двух миллиардов долларов? То есть мой отец – сапожник. И я знаю о нашей родне не так уж много, но уверен, что среди нее нет миллиардеров. Самый богатый из них – мой дядя Джузеппе, у него в Неаполе небольшой таксопарк на десять или двенадцать машин.
– Правильно. – Альберто Вакки улыбнулся. – И он еще жив и, насколько нам известно, пребывает в добром здравии.
– Итак, тогда как же такое наследство вступает в силу?
– Это звучит так, будто вы не особенно в этом заинтересованы.
Джон почувствовал, как он начинает злиться. Злился он редко, еще реже злился по-настоящему, но сейчас, кажется, дело шло именно к этому.
– Почему вы все время уклоняетесь? Почему вы делаете из этого какую-то тайну? Почему вы не скажете просто, кто умер?
Адвокат начал рыться в своих бумагах, и это походило, черт бы его побрал, на отвлекающий маневр. Так человек листает свой пустой ежедневник, делая вид, что ищет еще не расписанное встречами время.
– В данном случае речь идет не о простом деле, – наконец признался он. – Обычно есть завещание, есть исполнитель завещания и оглашение завещания. Деньги, о которых мы говорим, собственность одного фонда – в некотором смысле они принадлежат сами себе. Мы лишь управляем ими с тех пор, как умер учредитель, а случилось это очень давно. Он оставил распоряжение, по которому состояние фонда должно перейти к младшему потомку мужского рода Фонтанелли, который будет жив на 23 апреля 1995 года. И это вы.
– 23 апреля… – Джон недоверчиво сощурил глаза. – Это было позавчера. Почему именно этот день?
Альберто пожал плечами:
– Так назначено.
– И я самый младший Фонтанелли? Вы уверены?
– У вашего дяди Джузеппе есть пятнадцатилетняя дочь. Но – дочь. У кузена вашего отца, Романо Фонтанелли, был шестнадцатилетний сын Лоренцо. Но он, как вы, наверное, знаете, две недели назад скоропостижно скончался.
Джон вглядывался в зеркальную поверхность стола, как в лик оракула. Что ж, вполне могло быть. Его брат Чезаре со своей женой каждое Рождество вели долгие дискуссии о том, насколько бессмысленно, прямо-таки преступно рожать на свет детей. И Лино – ну да, у того в голове были только самолеты. И мать недавно рассказывала по телефону, что Лоренцо умер, от чего-то ужасно банального – от укуса пчелы, что ли. Да, всякий раз, когда речь заходила об итальянской родне, говорили о свадьбах и разводах, о болезнях и смертях, но никогда о детях. Может быть, и правда.
– А в чем, собственно, состоят эти два миллиарда долларов? – спросил он, наконец. – Наверное, в каких-нибудь долях в предприятиях, в акциях, нефтяных скважинах и тому подобном?
– Это деньги, – ответил Альберто. – Просто деньги. Огромное количество счетов в бесчисленных банках по всему миру.
Джон посмотрел на него и почувствовал дурноту в желудке.
– И я должен это унаследовать только потому, что по случайности два дня назад оказался самым младшим Фонтанелли? Какой во всем этом смысл?
Адвокат выдержал его взгляд, долгий и почти задумчивый.
– Не знаю, какой в этом смысл, – признался он. – Как и во многом в жизни.
Джона подташнивало. Нездоровый, нечистый, оборванный, в дешевых лохмотьях, которые не заслуживали даже названия одежды. Внутренний голос продолжал ему нашептывать, что его здесь дурят, непонятно зачем обводят вокруг пальца. Но где-то в глубине души твердой скалой, массивной, словно гранитное основание Манхэттена, покоилось чувство, что этот внутренний голос ошибается, что он не более чем продукт бессчетных часов, проведенных перед телевизором, где никогда не бывало, чтобы деньги приходили к людям просто так. Драматургия фильмов просто не допускала этого. Такое могло случиться только в действительности.
Чувство, возникшее у него сразу, как только он ступил в это помещение, чувство, что он стоит на пороге новой жизни, так и не прошло, а лишь усилилось.
Только теперь подступил страх, что этот поворот его раздавит.
Два миллиарда долларов.
Он мог взять деньги. Если эти люди явились, чтобы подарить ему два миллиарда долларов, то могли бы дать ему для начала пару тысяч, от них бы не убыло. Тогда бы он нанял адвоката, который бы тщательно все перепроверил. Он вспомнил своего старого друга Пола Зигеля. Пол знал многих адвокатов, лучших адвокатов города. Точно. Джон глубоко вздохнул.
– Вопрос все тот же, – мягко сказал Альберто Вакки, флорентийский адвокат и управитель имущества. – Принимаете ли вы наследство?
Хорошо ли это, быть богатым? До сих пор он прилагал все силы к тому, чтобы не быть слишком уж бедным. Презирал тех, кто гоняется за деньгами. С другой стороны – жизнь была намного проще и приятнее, когда деньги есть. Без денег ты всегда вынужден действовать. У тебя нет выбора. Нравится, не нравится – а делай. Наверное, это единственный вечный и всеобщий закон: с деньгами лучше, чем без денег.
Он выдохнул.
– Ответ все тот же, – сказал он в тон вопросу, находя, что это звучит круто. – Да.
Альберто Вакки улыбнулся. Улыбка у него была теплая и доброжелательная.
– Мои сердечные поздравления, – сказал он и захлопнул свою папку.
Чудовищная гора свалилась с плеч Джона, и он позволил себе откинуться на мягкую спинку стула. Неужто он теперь миллиардер? И если да, то это не самое худшее, что может стрястись с человеком. Он посмотрел на трех адвокатов, сидящих напротив него полукругом, словно комиссия по освидетельствованию, и чуть не ухмыльнулся.
В это мгновение из своего кресла у окна поднялся старик.
1
Детство Джона было населено таинственными мужчинами. Они являлись то в одиночку, то группой – вдвоем, втроем, – наблюдали за ним издали с края игровой площадки, улыбались ему по дороге в школу и говорили о нем, думая, что он их не понимает или не слышит.
– Это он, – говорили они по-итальянски. И: – Придется еще ждать. – И жаловались друг другу, как тяжело им дается ожидание.
Его мать смертельно напугалась, когда он рассказал об этом дома. Потом его долго не выпускали на улицу одного, и на игры ровесников ему приходилось смотреть из окна. После этого он стал держать язык за зубами, когда появлялись эти мужчины. Но, начиная с какого-то времени, они исчезли, и их образы утонули на дне его памяти.
Потом Джону исполнилось двенадцать лет, и он обнаружил, что с мистером Анджело, самым благородным клиентом сапожной мастерской его отца, связана какая-то тайна. Мистер Анджело всегда казался ему кем-то вроде небесного посланника – и не только потому, что он так элегантно выглядел. Когда он в своем белом костюме сидел на табурете в мастерской, болтая с отцом по-итальянски, поставив на перекладину ступни в одних носках, – это значило, что наступило лето, начались великолепные недели с купанием в надувном бассейне, с поездками на Кони-Айленд, с мороженым и душными ночами. А когда мистер Анджело появлялся второй раз в году, уже в светло-сером костюме, протягивая отцу свои туфли и расспрашивая, как дела в семье, лето кончалось, и дело шло к осени.
