— Карин, посмотри на меня…
— Я и смотрю!..
— Прекратите! — выкрикнула Майра. — Давайте закончим, и я спать пойду, а вы ругайтесь потом, хоть лопните.
Все верно. Наши споры о храме Дакха часто оканчивались жестокими ссорами, после которых мы дулись друг на друга по нескольку дней.
В Свеянске только один настоящий храм — Свена и Свяны. Есть еще десяток святилищ других исконных ригонских богов. А храм Дакха, ланнского бога суда, кары и воздаяния, стоит в деревушке Снее, в двух часах пути от города.
В Ригонии чужеземного бога не особо жалуют. Храмов Дакха на всю страну три штуки. Мама считает, нам повезло. А я скажу: охрани Свен от такого счастья!
Все мы связаны душой с незримыми мирами. Некоторым эта связь дает больше, чем другим. Вещие сны, способность к магии, второе, звериное, тело.
Служители Дакха считают, что не каждый достоин даров свыше. Оборотни — точно нет. При храмах есть люди, обученные рвать чужую связь с незримыми мирами. В народе таких зовут секачами, а сами служители Дакха именуют по-ланнски "кхальпуна кхелтари", что значит "восстанавливающие справедливость". Но разве это справедливо — отнимать то, что не ими дано?..
Следующий час прошел в тяжелом молчании. Говорили сухо и по делу, не глядя друг на друга.
Когда муляж был готов, я вздохнула с облегчением. Можно наконец избавиться от тугого корсажа, сбросить громоздкие юбки, потянуться от души и упасть в постель…
Но есть лучший способ расслабиться.
Должно быть, я кинулась к двери слишком бойко.
— Не вздумай оборачиваться! — крикнула мама мне в спину.
— На улице вон какой колотун, — поддержала ее Майра. — Лапы отморозишь!
Знаю, о чем вы подумали.
На самом деле все не так. Я не обрастаю шерстью и не выворачиваю суставы, разрывая на себе одежду, чтобы в корчах стать зверем. Сказки это. Как человек может перекроить себя в кошку? Это же совершенно разные объемы телесного вещества!
Домик у нас с мезонином — папа в свое время надстроил. Думал, семья у него будет большая, и им с мамой понадобится местечко, где можно спрятаться от детей. Потом комната с широкими окнами и резным балкончиком досталась мне. Вернее, я ее отвоевала. Мама хотела заколотить вход на лестницу, чтобы не топить вторую печь. А на самом деле — чтобы поменьше вспоминать папу.
Но как можно не вспоминать, если я всем пошла в него?
Иногда мне кажется, мама меня за это ненавидит. И любит тоже за это. И ателье оставляет… Королева Клотильда еще сто лет назад дала ригонцам право завещать свое имущество, кому они сами пожелают. Но по старым вайнским законам, наследует всегда старший ребенок. И мамино желание передать ателье мне одной — тоже дань отцовской памяти…
Я захлопнула за собой дверь, щелкнула запором и запалила от свечи лампу в круглом стеклянном колпаке. Уютные желто-оранжевые мазки легли на стены, крытые тесом и крашеные в белый цвет, на подушки в кружевных наволочках, на этажерки с фарфоровыми кошками и книжками в дешевых переплетах.
От печи шло тепло, кровать манила пуховой периной, но в крови уже играло предвкушение, гоня прочь дневную усталость. Я открыла задвижки на балконной двери и, как была, в туфельках на тонкой подошве, в батистовой рубахе, корсаже и юбке, шагнула в снежок, который намело за день.
Ума не приложу, откуда там знают, когда я готова — но передо мной тотчас же завихрилась поволока черного дыма. Дыхание Небыли.
Я нырнула в нее — и на долю мгновения меня не стало.
Затем подушечки лап обожгло холодом. Студеный ветер взъерошил шерсть на боку, швырнул в нос пригоршню снежинок. Пол балкона сделался ближе, перила выше, но все казалось правильным и естественным, словно я никогда не носила иного тела, кроме кошачьего.
Дальше — просто. Проскользнуть между столбиками перил на скат крыши, пройти по слежавшемуся снегу до угла. Мои лапы так легки, что следов не останется! Перескочить на сук осины, вонзив когти в окаменевшее на морозе дерево, с ветки на ветку перебраться на соседский забор, потом на крышу сарая…
Своего человеческого тела я не ощущала, но между нами сохранялась неосязаемая связь. Я просто знала, что оно где-то там, в Небыли, по которой гуляют сами боги, — ждет меня и вернется таким, каким ушло, с корсажем, туфлями и всем остальным, стоит только захотеть.
Под лапами скользили то лед, то мерзлая черепица, то кровельное железо, стылое, как чертоги самой богини зимы, но я без труда держала равновесие. Звезды прятались за облачной дымкой, город глядел в ночь глазами окон, и белое мерцание снегов озаряло мне путь.
Прыжок на крышу собачьей будки. Старик Буян сонно брехнул, звякнул цепью — и затих. Бедняга. Даже в такую стужу его оставили на улице.
Потерпи, Буян, скоро Ночь Всех Богов, после нее день станет прибывать, и солнце повернет на весну.
В соседнем дворе заворчали мамки. Я перемахнула через забор — поздороваться. В Свеянске немногие держали карликовых мамонтов: едят без меры, летний зной переносят плохо. Но для нынешней зимы лучшей тягловой силы и вообразить нельзя.
Фин и Фан, двое мамок господина Лердсона, спали в открытом загоне, подогнув под себя ноги и свернув мохнатые хоботы наподобие пожарного шланга. Их недлинные бивни упирались в землю, поросшие светлой шерстью уши обвисли, будто клочья овчины на заборе.
Порой Фин и Фан были не прочь поиграть, но сейчас в ответ на мое "мяу" мамки лишь вздохнули с рокотом и свистом. Умаялись за день, бедняги.
Значит, пойду дальше.
Загляну в окошко к Фрине, подружке Майры.
Фрина вертелась перед зеркалом в одних панталонах. То распускала по спине длинные волосы, то поднимала кверху, изображая замысловатую прическу. Принимала зазывные позы, виляя бедрами и покачивая на ладонях маленькие груди.
Вдруг сказала своему отражению:
— А посватался-то к Грете.
Отражение отозвалось горестным "эх".
Вот и Майра все вздыхает. Мол, отнять бы у меня, а ей прибавить…
Девушки завидуют грудастым и задастым, простите за грубый слог — потому что на таких смотрят мужчины. Так вот, девушки, не завидуйте! Смотрят пошлецы и нахалы. Проходу не дают, а по городу потом — сплетни. Приличные господа с тонким вкусом выбирают барышень, которых можно сравнить с тростинкой, лозой, ивовым прутиком или лучом света.
Когда я кошка, я именно такая! Изящная, грациозная, лапы у меня длинные, шерстка короткая, гладкая, чернее самой ночи, а блестит, как самый дорогой атлас.
И чувства разом обостряются. Нос чует свечной чад в комнате Фирны, запах мясных пирогов с кухни вдовы Татсон и вонь застывших помоев через три двора. Уши слышат, как всхрапывает лошадь у извозчика, ждущего седоков в конце улице. Как шепчутся молодожены Бранд и Труда Ринтор — кровать у них стоит близко к окну.
