– Разве так меня нужно поцеловать после столь долгого отсутствия? – мягко упрекнула она, положив руки на грудь Гийома, который взял их в свои, чтобы поцеловать ладони.
– Именно так целует изнуренный мужчина, которому крайне необходима ночь сна. Извините меня!.. Кроме того, напоминаю вам, что вы должны беречь себя. Разве вы не говорили мне две недели назад, что нуждаетесь еще в нескольких месяцах целомудрия?
– А вы стараетесь меня за это наказать? Забудьте эту осторожность, возможно чрезмерную, мой дорогой!..
– Ни в коем случае! Это я… слишком поторопился. Зная, что вы вынесли, я понял, что должен быть более благоразумным…
– А если я не хочу быть больше благоразумной?
– Было бы жестоко вынуждать меня быть им за двоих… Спите спокойно, мой ангел!
Она не сомкнула глаз. Чтобы неутомимый, неодолимый Тремэн почувствовал вдруг необходимость в «ночи сна» после каких-то двадцати пяти лье верхом, вот что было новым! И немного тревожным. Тем не менее молодая женщина успокоила себя мыслью, что он продолжал сердиться на нее, не желая того признавать, за отказ, после которого он бежал в Гранвиль. Самым простым было, несомненно, продолжать свою затею с обольщением, чтобы посмотреть, сколько времени он продержится…
Он продержался до Рождества. К сожалению, у Агнес не было ни малейшего основания гордиться победой. Это отнюдь не была капитуляция! В этот день Тремэн имел обыкновение собирать за столом всех своих друзей из Сен-Васт-ла-Уга и Ридовиля. Это был веселый праздник, без протокола, гораздо более похожий на крестьянские увеселения, чем на светские празднества, устраиваемые в духе Версаля в Валони, где большинство владельцев окрестных замков зябко пережидало плохое время года в своих особняках. Тем не менее кухарка Клеманс Белек была приглашена, чтобы проявить весь свой талант, как если бы речь шла о приеме губернатора Нормандии. Подавалось много напитков, и гости не довольствовались только лишь сидром. Пробки от шампанского хлопали так же бойко, как и пробки от сидра, перевязанные латунной проволокой. Застолье переросло в веселую пирушку, впрочем, вполне приличную, но совершенно не нравившуюся хозяйке дома.
Она понравилась ей еще меньше, когда после ухода гостей Гийом, который за столом слишком сильно приналег на яблочную водку, не спуская при этом все более и более похотливого взгляда со своей жены, потащил ее к себе в комнату и, не желая слушать никаких возражений с ее стороны, разорвал на ней платье, бросил на постель и занялся любовью с энергией, которую она посчитала оскорбительной. После этого он погрузился в сон, мало похожий на восстанавливающий: он проснулся с жуткой мигренью, сухостью во рту, что не способствовало хорошему настроению.
В глубине души Тремэн был довольно сконфужен, и тем не менее, когда Агнес, окаменевшая от гнева, с пренебрежительно сжатыми губами, но со слезами на глазах, сурово упрекнула его за поведение, обвинив, что он поступил с ней, как «солдафон с публичной девкой», Гийом ответил со злостью, уткнувшись носом в чашку с кофе: – Публичная девка была бы более сговорчивой! Ваш пример плохой. Вы должны были бы сказать: как солдафон с молоденькой девственницей или же монашенкой во время разграбления города, взятого штурмом…
– Это меня вы взяли штурмом, меня, вашу жену!..
– Вы должны бы еще добавить: мать вашего ребенка. Драматический эффект был бы сильнее. Кроме того, мне кажется, я припоминаю, что некоторая горячность, чтоб не сказать насилие, вам нравилась…
– Может быть, но есть еще манера поведения!
– Вы извините меня, но у меня слишком ломит череп, чтобы постараться догадаться, какая была бы подходящей. После всего вышесказанного прошу у вас прощения: будьте уверены, что это не повторится, и я смогу в будущем пресечь свои животные инстинкты.
– Не преувеличивайте! Разве стало невозможным, Гийом, чтобы вы вели себя просто как любящий муж?– Это что такое, любящий муж?
– Но… это то, каким вы были до рождения Элизабет.
– Конечно, нет! Я был вашим любовником, моя красавица, намного большим, чем то, что вы желаете от меня сейчас: быть степенным, приличным мужчиной, который будет заниматься с вами любовью в твердо установленный день, особенно учитывая ваше настроение и ваше душевное состояние.
– Гийом! – вскрикнула она. – Вы не любите меня больше!
– Я, я не люблю вас? – Он посмотрел на нее в совершенном изумлении. – Откуда вы это взяли?
Она отвела глаза, чтобы скрыть слезы.
– Вы не говорили бы со мной так, если бы любили, как раньше.
– Раньше чего?
– Я… я не знаю! У меня такое впечатление, что что-то произошло. Может быть, эта дурацкая сцена, которая произошла между нами перед вашим отъездом в Гранвиль? Она вас до такой степени задела?.. Вы так злопамятны?
Искренне огорченный ее несчастным видом и охваченный, возможно, угрызениями совести, Гийом поднялся, чтобы подойти к жене, сидящей с другой стороны стола, и, наклонившись, хотел заключить ее в объятия, но она оттолкнула его:
– Я не прошу у вас утешений… или жалости!
– Что же я могу сделать тогда?
– Ничего в данный момент. Мне нужен… покой. А также нужно забыть, что произошло этой ночью.
Тремэн вновь дал ход своему гневу не без некоторого облегчения:
– Можно сказать, я совершил преступление? Расставим все по своим местам, уж если вы того хотите: этой ночью я слишком сильно вас желал, чтобы принять отказ, который вы намеревались заставить меня принять. Я овладел вами, и все тут!
– Вы были пьяны и потому отвратительны!
– Вы, конечно же, самая странная нормандка, какую я когда-либо встречал! – рассмеялся Гийом. – Дитя мое, если бы все женщины этой страны были шокированы, найдя в постели захмелевшего мужа, рождаемость быстро упала бы. Если бы мы спали в одной комнате, как все окружающие нас простые люди, вы были бы менее разборчивы.
– Но я не жена рыбака или пахаря! В нашем окружении принято, чтобы женщина имела свою собственную комнату, и я считаю это необходимым.
– В мои намерения и не входит менять ваши привычки. Только поостерегитесь делать из вашей кровати некое подобие алтаря, к которому допускаются только в виде милости! Желаю вам хорошего дня!
Страшно обидевшись, Агнес дулась целую неделю, а Гийом в поисках более веселой обстановки, после трех обедов, проведенных в полном молчании, напросился в гости в Варанвиль и к друзьям из Сен-Васта. Тогда Агнес испугалась, как бы он вновь не уехал в Гранвиль, и, зная, что он никогда не уступит, она сама в один прекрасный вечер взяла его за руку, чтобы отвести в свою комнату. Там она обвила руками шею своего мужа:
– Все это очень глупо! Помиримся, Гийом.
Они помирились, но еще долго после того, как Гийом погрузился в сон, Агнес продолжала широко открытыми глазами смотреть в темноту, слушая, как зимний ветер кружит вокруг дома. Тело ее успокоилось, но душе было не спокойно: как и в рождественский вечер, ей казалось, что это был другой человек. Он совершенно не походил ни на солдафона из той ночи, но и ни на пылкого, ненасытного, страстного Гийома, каким тот был до рождения Элизабет. Он сам сказал, что был тогда любовником. Сейчас это был только муж! Нежный, конечно, деликатный, внимательный к тому, чтобы доставить ей удовольствие, но речь не шла уже больше о том, чтобы провести теперь большую часть ночи в любовных утехах. Он не медлил с открытым проявлением явного желания спать и, так как она была этим встревожена, рассмеялся:– Надо тебе примириться, дорогая, с тем, что я старею!
