язык не поворачивается!) у меня начали тут с первого же завтрака отнимать. Сокурснички долбаные, но ничего… Как-нибудь продержусь. Год ведь ужинал сырками с кофе, уж три месяца выживу на шоколадках и девчачьих подачках — они мне еще вчера понадавали свои порции. Вечно худеющие бедняги. Да, кстати, идея для психологического фильма?? (вынесено на поля — анорексички??? Лина, поговорить с ней? Наверняка обмороки ее были от недоедания).
Но к сим идеям чуть позже вернемся.
Позавчера я наконец залил свой первый фильм в Сеть. Неужели. Это. Все? Мое детище, выстраданный всеми фибрами души двухлетний проект, теперь плавает в потоках соцсетей? Мне даже страшно смотреть на реакции зрителей… И поэтому я три дня уже как не заходил в свой аккаунт. Ведь еще страшнее увидеть, что их нет. Что на счетчике просмотров будет голый ноль.
Да, это бегство, отчуждение по отношению к своему любимцу. Но быть в изгнании мне как будто гораздо проще, чем следить за каждым шагом, каждым взлетом и падением «Хоноса» (ха-ха, поняли шутку??)».
Эксперты, кстати, тут сошлись во мнении, что у Андрея-таки были проблемы с эмпатией. Он едва ли искренне сочувствовал проблемам других людей; скорее был сторонним наблюдателем. Художником, который своим внутренним взором мог запечатлеть происходящее, чтобы затем изобразить в будущем фильме. Но я отвлеклась — вернемся к «дням».
«День седьмой.
В выходной и вовсе хочется повеситься. Из-за сильного ветра до конца недели нас не пускали в самостоятельные, налет — тридцать минут у каждого из экипажа. Еще и придурки-соседи снова закатили вечеринку — я хотел было сказать хоть что-нибудь, но не смог. Да, я просто не смог, и это повторяется уже второй год.
На прошлой практике отвлечься было проще — я тихо занимался монтажом отснятого. Но сейчас не получается. Из-за дурацкой хандры я как обессилел. Меня словно плющит, даже не знаю, как объяснить… Я, словно беспомощный котенок, лежу на своей кровати, окруженный этим цирком уродов. Пытаюсь собраться с мыслями, но в голове внутренний голос скандирует лишь «З-А-Т-К-Н-И-Т-Е-С-Ь». Каждая уступка, каждая моя нелепая улыбка в ответ на их пренебрежение — сделка с собственным достоинством.
Как же. Я. Устал».
«День десятый.
Наконец-то начались более-менее интенсивные полеты. Часа по три в день летаем, и наш экипаж даже разбили на несколько небольших… Еще меньше поводов собачиться с кем-нибудь; вдобавок отвлекает от нарастающего с каждым днем желания тихо раствориться в стене, к которой меня припирают их издевки. Никогда бы не подумал, что буду так сильно зависим от общества. Никогда.
Утром я проснулся возле помойного ведра, кстати. Забавно, не правда ли? Кто-то из моих соседей, что вернулся с ночной смены, поставил его прямо к моей кровати, видимо, посчитав, что это будет забавно. Помойку к помоям, а как же иначе?
Я бы хотел хоть кому-то об этом рассказать, хоть одной живой душе, но не могу. Родители начнут сходить с ума и, еще хуже, звонить моим комэска3… Знаю я мать, уж она-то найдет их телефоны и истерику таку-у-ую закатит!..
А отцу глубоко плевать, как и всегда было. На прощание он, кстати, меня пи****м назвал из-за прически, никогда этого не забуду…»
Да, а здесь, конечно же все психологи начали копаться в непроработанных травмах несчастного. А как иначе, «исцеление травм» тогда было писком моды.
«День двадцать пятый.
Попробовал поговорить с соседями, что летают ночью, чтобы не шумели, возвращаясь со смены. Конечно же, меня послали, как иначе?;):)
Не стесняясь в выражениях, да еще припомнили парочку ситуаций со времен универа. Чудесно, просто чудесно. Я нахожусь в зверинце. Остается только вопрос: это я в клетке или же дикие животные вырвались на свободу из своей?»
Так в общих чертах проходили его дни. Дальше и читать не особенно интересно, все достаточно однообразно. Полеты-нытье, полеты-нытье… Хотя и достаточно своеобразное, но все же нытье, как по мне.
Вот только за неделю до своего исчезновения заместо привычных записей он вклеил следующее:
«Зарисовка. Перемены? Во мне или в них??
Это было на выходных. Разумеется, все, как обычно, собирались пить. И я по традиции уже приготовился было их про себя унижать за этот планетопаразитирующий образ жизни. Вот только случилось странное: они впервые за все эти годы позвали на вечер… Меня? Все началось с Маркуса, который заглянул в половине десятого в мой номер:
— Что, Андроида, пойдешь с нами? На «Философский час».
— Как-как ты меня назвал?
— Ой, прости…
Я выжидающе посмотрел на него.
— Понимаешь, чел… Как бы тебе помягче сказать… — посмотрев в потолок, он начал шарить по нему глазами в поисках ответа, а затем выпалил наконец: — Тебя за глаза называют Андроидой.
Я продолжал в недоумении разглядывать одногруппника.
— В смысле?
— Пиво будешь? — он перевел тему. — Я угощаю.
Отчего-то мне не хотелось отказываться, сам не знаю почему. С одной стороны, я никогда не тяготел к подобному времяпровождению, а с другой, варианта у меня теперь было всего два, как провести этот вечер:
а) посмотреть в десятый раз «Жертвоприношение»4;
б) впервые за три года учебы открыться людям.
Никогда бы не думал, что выберу второе. Но я выбрал, и сделал этот выбор уже в ту самую минуту, когда Маркус ввалился в мой номер.
— Давно пора, — он похлопал меня по плечу, когда мы выходили из комнаты. — Сколько можно сидеть в четырех стенах, а?..
Я поежился: всегда меня раздражала подобная фамильярность, это братание… И с трудом удержался от того, чтобы не сбросить его руку.
— Да, кстати, отныне эта рубрика называется «Философский час» — продолжал вещать Маркус, который, как я заметил, уже немного пошатывался. — Потому что мы начинаем ее с обсуждения какой-нибудь книги по философии. Или фильма.
— Вы читаете? — ужаснулся я, следуя за ним к холодильнику.
— А как же, — хмыкнул одногруппник, открывая морозильную камеру, в которой охлаждались их напитки. — Экзистенциалисты сами себя не познают. Как и досократики.
Он икнул.
— Да быть не может, — я пробормотал ошарашенно. — Вы читаете это? Типа Камю, Сартра…
— Не, сейчас мы на Жане Бодрийяре висим, — буркнул Маркус, оглядывая с любопытством припасы. — Так вот, держи, начнем с того, что повкуснее. Это потом уже будет все равно.
Сказать, что я удивился, — ничего не сказать. Он вручил мне две банки пива, и я стоял с ними секунд десять неподвижно, пораженный его словами.
Ведь все это время я считал их безнадежно отсталыми, недоразвитыми… Неспособными воспринять не то что великих,
