— Завтра трогаемся. Приказано отбыть к пункту назначения.
— Как это — завтра? — удивился высокий милиционер, заправляя гимнастёрку. — У нас срок три дня.
— Утром отбываем! — отрезал вохровец. — Груз где?
— Да вот они, — махнул рукой, — все тут. Мы же план не выполнили. Нам ещё пятьдесят голов надо сдать.
— А у тебя, Василий, вся ночь впереди, — хмыкнул охранник, — успеешь нахватать. До семи утра приму. После — всё! Не уговаривай.
— Ты коммунист? — вскипел милиционер. — Ты коммунист, я спрашиваю?
— Я большевик, — обиделся вохровец. — Старый большевик. Приказано отбыть утром, отбуду. А твой план на твоей шее висит. Иди, выполняй!
Группа милиционеров уныло смотрела, как взбираются в вагон задержанные люди, неловко помогая друг другу, подталкиваемые нетерпеливыми охранниками. Галину подбросили в вагон, как мешок с мукой. Она грузно упала на пол, её утащили куда-то внутрь.
— Придётся облаву устроить! — вздохнул милиционер с полоской в петлице. — Приказ есть приказ. Айда, план выполнять. По театрам пройдёмся. Там много всякого сброда болтается.
Люди в гимнастёрках вышли на Лиговку и осмотрелись. Впереди была бессонная ночь.
Глава вторая
Висевший на стене портрет поражал размерами и ещё чем-то неуловимо опасным. Поначалу невозможно было понять, почему это повесили, зачем и для чего. Кто-то ощущал исходящую от портрета угрозу, кто-то впадал в панику, но всем становилось страшно. Любой вошедший, встретившись с насупленным взглядом, терялся, словно уже совершил что-то противозаконное. За столом под портретом сидел человек в однобортном кителе-френче с отложным воротником и читал документы, иногда делая пометки карандашом. Раздался стук в дверь, и человек за столом вздрогнул.
— Входите! — раздражённо засипел хозяин кабинета. На пороге, угодливо улыбаясь, появился посетитель, невзрачный на вид, но с пронизывающим взглядом; его просьбу требовалось рассмотреть немедленно. Человек за столом внимательно посмотрел на вошедшего и поморщился, но, сделав усилие над собой, криво улыбнулся. Прошлое всегда настигает неожиданно. Многое хочется забыть, а былое постоянно напоминает о себе.
— Разрешите обратиться, товарищ начальник Рабоче-крестьянской милиции!
— Э, Михась, опять ты! Ну, c чем пришёл в этот раз? Говори быстрей, у меня мало времени.
Человек в кителе нетерпеливо осмотрел посетителя. Глубокая морщина прорезалась на лбу, взгляд стал острым, как нож. Встреча не из приятных. Когда-то они были друзьями, но прошло много лет, за это время всё изменилось. Ну, или почти всё.
— Да как тут быстрей-то. — Посетитель посмотрел на портрет и, окончательно стушевавшись, закашлялся и затих.
— Опять туберкулёз, что ли?
Хозяин кабинета тоже закашлялся.
— Глеб Иваныч, у вас тоже началось?
Посетитель подошёл к нему и осторожно положил руку ему на спину, помогая унять кашель.
— Ты, Миша, чего пришёл-то? По какой-такой надобности? — с трудом проскрипел Глеб Иванович сквозь раздирающие хрипы.
— Да тут у сослуживца жена пропала. Ну, я и пришёл, чтобы по-свойски узнать, не твои ли орлы её прихватили, как беспаспортную? Всех «бывших» похватали, кто без документов, ну и её в том числе под общую гребёнку. Всякое бывает.
Глеб Иванович мигом справился с приступом, сердито одёрнул китель и уселся поудобнее. Пошуршав бумагами, он нервно передвинул подстаканник, позвенел ложечкой и, сжав кулаки, сказал, глядя куда-то за спину необычного посетителя:
— Кашель у меня с Нарыма остался. Сам знаешь. Я лечусь. Ты не переживай. И сам лечись. Я чем смогу, помогу! И, Миша, запомни! У нас «всякого» не бывает. Наша власть для честных трудовых людей создана. Не зря мы столько крови пролили, чтобы народную власть установить. Здоровье потеряли. Ты с личными делами не приходи больше. Не пущу!
— Глеб Иваныч, так мы ж вместе в Нарыме нутро морозили, как же это, а? Я же свой!
— Не приходи с личными делами. Всё! Это я тебе говорю, Петров Глеб Иваныч. Начальник Рабоче-крестьянской милиции.
— Так ведь сослуживец — мой начальник. Сам он старый балтиец, а жена у него молодая, красивая. Жили хорошо, ладили. Да вот, беда, пропала. Два дня назад ушла из дома и не вернулась. Что делать-то? Мужика-то жалко. В городе, вон, беспаспортных ловят. На каждом углу облавы. И днём, и ночью ловят всё, ловят. К кому мне ещё пойти?
— Ладно-ладно, понял, — устало махнул рукой Глеб Иванович, — пусть твой балтиец напишет заявление. Мы разберёмся. Мои орлы приличных людей не трогают. А жена твоего сослуживца у любовника небось? Нечего жениться на молоденьких.
Начальник милиции скривил рот и долго поправлял китель, затем презрительно хмыкнул, отхлебнул чаю и успокоился.
— Да какой там любовник! — Взмахнул рукой Миша и подтёр нос сжатым кулаком, явно избегая смотреть на портрет на стене.
— У нас в городе слишком много развелось деклассированной сволочи, Миша, патронов не хватает. В каждом переулке советских граждан подкарауливают. После революции повылезали изо всех щелей шаромыжники и мазурики разномастные. Лезут и лезут, размножаются на глазах, как инфекция. Кругом наркоманы. Хулиганы. Уголовники. Шестнадцать лет с ними боремся, никак не изведём. Ничего, сейчас мы их заставим жить по-нашему, по-революционному. Партия приказала никого не щадить. Всех на поселения отправим! Это мы в своей стране хозяева, а не эти переодетые громилы. Напялят на себя боевые гимнастёрки и красуются на Невском, тьфу ты, на проспекте 25 октября. Пусть-пусть напишет заявление твой балтиец, разберёмся! Мы их всех в кулак сожмём!
Глеб Иванович сжал кулак до костного хруста. Миша вздрогнул. Начальник милиции прямо на глазах неузнаваемо переменился. Только что выглядел больным и крайне измождённым, с лицом, испещрённым бороздами морщин, а тут вдруг превратился в монолитную скалу. На скулах по-прежнему рдел бордовый чахоточный румянец, углы рта резко запали и зацвели болотной ряской — не иначе, от зелёной обивки письменного стола.
— Вы что ж это, прямо на месте их, да? — скашивая глаза на портрет, шёпотом поинтересовался Миша.
— Бывает, что прямо на месте, — неохотно сознался Глеб Иванович, — ну, это, особо опасных. Остальных в
