прыгало в грудной клетке. Прыгали отблески лампы. Лицо незнакомца, выхваченное огнем — породистое, тонкокостное, с аккуратными смоляными усиками над разбитой губой, — было смугло и сумрачно.
Надзиратель приблизился, увязая в грязи и поругиваясь. Ткнул незнакомого господина в спину.
— Хто таков будешь? Местный?
— Из Червена, — с достоинством ответил господин. — Доктор медицины.
Держа в одной руке самострел, надзиратель зашарил по плечам и груди незнакомца, рванул за лацканы сюртука, выуживая коричневый пузырек.
— Ага! Лекарь, говоришь? А это что? Никак тайно солью промышляешь?!
У Бесы упало сердце. Как же? Ведь спрятали все? Она шмыгнула носом и искоса глянула на господина. Тот презрительно искривил губы и ответил холодно:
— Чудов порошок это. Рецепт в левом кармане. Извольте посмотреть.
И умолк, нарочито отвернувшись, пока надзиратель, отдуваясь, подносил к свету мятые бумажки.
— Угу… ага… что ж, верно выходит, — крякнув, оскалил желтые зубы. — Ох, и не люблю я вас, волхвов да умников, Гаддашевых холуев. Все хитрите, вынюхиваете, где бы кусок послаще отхватить. Скользкие, что гады!
— Земные удовольствия есть неотъемлемая часть Яви, — солидно ответствовал лекарь. — Матерь Гаддаш милостью своей дарует жизнь каждому людену и каждой твари земной. И мы с благодарностью принимаем сей дар, и за столь короткий миг должны вкусить все прелести жизни. Иначе как насладиться ею, не зная ни страстей, ни соблазнов? Не хуже ли похоронить себя в Нави, еще не будучи мертвым, но уже сделав свою жизнь подобием могильника?
— Помолчи-ка! — прикрикнул надзиратель, и самострел в его руке вильнул в сторону. — Уф, ну и закружил трепотней… Голова теперь что колокол. В Поворово какая нелегкая принесла, лекарь?
Уловив заминку, Беса подала голос:
— По моей просьбе приехал, ваше благородие. Маменька у меня захворала…
— А ты хто? Почему с лопатой?
Надзиратель сощурился и выше поднял лампу, оглядывая девку.
— Так я хозяйка местная, — ответила Беса. — Дочь гробовщика.
— Это Гордея Стрижа? Почившего?
— Его, упокой душу в Нави…
— То и гляжу, физиогномия знакомая! — в голосе надзирателя появились теплые нотки, и Бесе показалось, что незнакомый лекарь на миг оживился, с интересом сверкнул темными очами и навострил уши. — А сперва за пацана принял, а теперь точно вижу — Гордеева кровь! Помнится, заказывал домовины для своих стариков. Работа добротная, обивка, резьба — князей не стыдно провожать! Потом, как водится, помянули… Эх! Да что говорить! — вздохнув, покачал головой. — Мать-то хворая?
— Третий день лихорадит.
— Так передавай пожелания выздоровления и поклоны от Ходыни Чернопятенного. Что ж вы, мехровы дети, сразу-то не сказали?
— Не всякая мысль родится, когда перед носом самострелом размахивают, — заметил лекарь.
— Вы, милостивый сударь, благодарите, что и вправду не пальнул, — ворчливо ответил надзиратель и спрятал самострел. — Добрый люд ночами по могильникам не расхаживает.
— Я проездом у вас, только с вокзала, — сказал лекарь. Он и вправду казался чужаком — смуглым, темноглазым и черноволосым, не чета белоголовым Стрижам. Теперь он с облегчением опустил руки и неспешно одергивал испачканные землей манжеты.
— А саквояжи-то где?
— На хранении. Рецептик позвольте обратно?
— Это пожалуйста, — надзиратель с готовностью вернул бумажки. — А пузырек, не обессудьте, изыму. У нас Гаддашево зелье не шибко жалуют.
— Как будет угодно, — сухо отозвался лекарь и отошел, насупленный.
— А до ворот провожу, — продолжил надзиратель. — Места у нас глухие да неспокойные. Вот и вы… не успели с поезда сойти, как уже кто-то физиогномию поправил.
И загоготал, довольный шуткой.
Лекарь скривился, но не сказал ничего, только беспокойно стрельнула взглядом на свежую насыпь. Беса поняла: вернется.
Это Мехровы слуги, гробовщики и плакальщицы, могут передумать — им, стоящим одной ногой в Нави, безразличны земные радости.
Это Сварговы воины, соколы-огнеборцы да богатырши-полуденницы не вернутся — они на княжеском содержании живут, и честь для них дороже червонцев.
А сторонники Матери Гаддаш от золота не откажутся — им роскошь и веселье подавай. Одним словом — баре, голубая кровь.
Уходили неспешно. Говорил в основном надзиратель, нарушая могильную тишину грубым гоготом, припоминая случаи из жизни, общих знакомых, попойки в кабаках и что помнил Бесу, когда та еще «вот такая муха был! Батя тебе коня из чурочки выстругал, так ты с этим конем-то! Бежишь, щебечешь, мол, расступайтесь, враги! Птица-огневица скачет рубить староверцев во славу Мехры!»
Беса поддакивала, вежливо посмеивалась, а под конец по-взрослому пожала заскорузлую ладонь.
— Не забудь, — велел надзиратель. — Поклоны матери передай.
Прощаясь, трижды расцеловались.
Лекарь молчал в стороне, прячась под еловым шатром. Ждал, пока кряжистая фигура надзирателя не скроется в дождливой пелене. После выскользнул неслышно, крепко стиснул Бесе ладонь:
— Ну-с, сударыня! Второй раз вы меня выручаете. Не успокоюсь теперь, пока долг не верну. Есть ли нужда в чем? Просите и не стесняйтесь! Чем смогу пригодиться?
Беса вздохнула. Подумала, потерла переносицу. Может, и не потешалась Мехра? Может, не зря сюда этого барина привела? Видно, богам так угодно.
Подняла глаза и тихо, с надеждой, сказала:
— Вы ведь лекарь? Мать у меня больна…
Глава 3. Что вернется троекратно
На рассвете у капища не протолкнуться: поворовский люд давил друг друга, переругивался, сипел, проталкивался к требищу. Здесь лучше держать ухо востро, а руки в карманах.
Беса осторожно протискивалась между взмыленных тел, выискивала знакомые лица.
— Ты откудова тут вылупился? Тебя тут не стояло! — нестарая тетка пихнула Бесу плечом. — Ишь! Молодой да ранний!
Фыркнув в лицо и обдав запахом простокваши, пролезла вперед. У тетки в руках — две плетеные тесемки, одна красная, одна зеленая. Видно, за выздоровление родных и за урожай просить пришла.
— А ты-то куда прешь, свербигузка?! — шипел на нее старик с редкой бороденкой. — Я еще с полуночи занимал!
— А я с первой звезды! Вот перед той старой попрешницей и стояла!
— Хтой-та попрешница? Врешь все! — завизжала баба, преграждая путь кряжистым телом. — Нихто тут не стоял прежде меня! А ну, пошла! Пока лживые глаза не заплевала!
— Это что ж делается, люди добрые?! — голосила тетка, задирая голову к небу и тряся плетенками. — За что честную бабу притесняют?!
— Хоть дитю! Дитю пустите! — кричали со стороны.
И в толпу, выставив худые ручонки, влетал мальчишка лет шести. Люди недовольно роптали, но мальчишку пропускали, и он ловко, ужом ввинчивался между ними, будто проделывал это уже не раз.
— Мне б только потрошка забрать! — плаксиво выл кто-то. — Потрошка козлячьи!
— Фигу тебе! — басили в ответ, и мужицкие глотки выдыхали дружное:
— Гаа-а!
— Пода-айте! — тоненько тянул попрошайка.
В осиный гул толпы ворвалось трубное завывание рога. От требища к небу взметнулись дымные клочья и потекли над головами. Люди как по команде вскинули лица
