Проще всего сходить в скверик и проверить. Страшно идти – глухая ночь, невозможно идти: скверик – начало отсчета, начало нового пути – начало пути, который приведет к Алексею. Я не хочу идти…
Но нужно проверить. Нельзя не проверить.
Я опять встала, пошла. Или не опять, а в первый раз встала-пошла? Нужно убедиться: то, что со мной только что было, – просто картина, одна из тех, которые вот уже на протяжении четырех лет я периодически вижу, – картина чужого несчастья, ко мне не имеющего никакого отношения.
Светофор мигает желтым глазом – так до утра и будет мигать. Я перехожу дорогу – скверик: призрачная чернота заснувших кустов по правую руку и по левую. Это там, дальше, на четвертой скамейке. Сама не зная почему, я пошла тихо-тихо, покралась, а не пошла, словно боясь разбудить то темное, мертвое на скамейке.
Если это и была правдивая картина чьей-то чужой смерти, я ее увидела не одна. Кто-то еще увидел и пришел сюда, как и я, чтобы проверить. В скверике, у четвертой скамейки, стоял человек, он склонился над телом.
Он не проверить пришел, а убить! Он, тот, что склонился над телом, – убийца! Он – убийца, а я – свидетель убийства, убийства, которое совершается сейчас, в данный момент, или только что совершилось. Что мне делать? Кричать, звать на помощь? Попытаться его схватить? Попытаться спасти того – может быть, он еще не успел его убить? Я продолжаю красться, тихо-тихо ступаю, так и не придумав, что стану дальше делать. Я крадусь, крадусь, докрадываюсь до скамейки.
– Стойте!
Человек дернулся, отшатнулся, обернулся ко мне – что-то знакомое почудилось в его облике – и бросился бежать. Я ринулась было за ним, но поняла, что это бессмысленно, и вернулась к скамейке.
Желтый глаз светофора вспыхивал и гас, гас и вспыхивал, но света его было недостаточно, чтобы рассмотреть детали. Видно только, что сидит человек как-то неестественно поджав ноги. Неподвижно сидит. Нужно подойти ближе, дотронуться до него, попытаться нащупать пульс на шее – и тогда будет ясно.
Я засовываю руку в сумку и долго там шарю. Что я ищу? Не знаю, все как-то не так, как обычно. Раньше видения мои были совсем нестрашны и не так осязаемы – просто картинки, вроде кино. Зажигалка! Вот оно что, я искала зажигалку, чтобы его осветить, чтобы получше все рассмотреть, потому что светофорного желтого света совсем не достаточно, чтобы убедиться: никакая это не картина, а настоящий мертвый человек, убитый почти на моих глазах тем, чей облик мне показался знакомым.
Я подношу огонек к самому лицу сидящего на скамейке. Молодой парень, лет двадцати пяти, не больше. На левом виске огромный синяк, но крови не видно. Долго, долго стою и смотрю – лицо его мне тоже кажется смутно знакомым, – прежде чем решаюсь протянуть руку и тронуть его за плечо. Твердое плечо, неестественно твердое, и мертво холодное – это ощущается даже сквозь ткань его рубашки. Он умер не сейчас, он уже несколько часов мертв. Зажигалка нагрелась и нестерпимо жжет палец, но я все стою и смотрю: я видела этого парня когда-то, точно видела, но вот где и когда? Потушила на минуту, подула на обожженный палец и снова включила. Лицо его вызывает неприятное чувство, но не пробуждает никаких воспоминаний, я не помню, где и когда его видела. Может, не стоит вспоминать? Стоит. Это важно. Это как-то связано… С чем это связано?
И этот человек, который над ним стоял, а потом убежал, тоже показался мне знакомым. Правда, рассмотреть я его не успела, все произошло слишком быстро. Нет, кое-что я все же успела заметить: грязные седые волосы, плешь на затылке, затравленный взгляд и в глазах – ужас узнавания. Значит, и он меня знает? А еще я почувствовала запах – в тот момент я не придала ему значения – сильного, многодневного перегара. Перегар и грязные волосы, седые грязные волосы. И плешь… Я закрыла глаза, вспомнила его глаза и вдруг поняла, кто он такой. Годунов. Лев Борисович Годунов, бывший главный редактор нашей газеты, опустившийся до состояния полубомжа. Лет семь назад у него погиб сын, и он стал сильно пить, года два еще кое-как держался и работал, но после какого-то особенно жуткого запоя его все-таки уволили, а потом его выгнала из дома жена. Теперь кочует по знакомым – его многие жалеют и пускают переночевать. Он и у меня много раз оставался, я его с третьего курса знаю, с тех пор как стала работать в газете «Происшествия». Лев Борисович, господи, неужели он мог убить?
Нет, не мог. Этот человек уже несколько часов мертв. Годунов просто проходил мимо, а испугался, потому что увидел меня и подумал, что я решу, будто убил он.
Я снова осветила лицо мертвого, мне во что бы то ни стало нужно было разрешить загадку: кто он такой и откуда я его знаю?
Да не знаю я его, совсем не знаю! А лицо знакомое мало ли почему? Может, когда-то стояли в одной очереди в магазине или ехали рядом в троллейбусе. Нужно звонить в милицию, а не разгадывать дурацкие загадки.
Я набрала номер дежурной части и отошла от скамейки. И тут поняла, что меня так взволновало: вовсе не то, что лицо убитого смутно знакомо, и не странная двусмысленная встреча с Годуновым. Я вдруг ясно увидела, что это убийство – пролог к той самой сенсации, которая мне представилась днем. Оно – первое в цепочке. Вот что произошло сегодня в три часа дня: не возвращение Алексея, а гибель этого смутно знакомого парня. И когда я это поняла, мне стало так легко, даже весело, и сразу же захотелось работать. Я проверила пленку в диктофоне и решила дождаться приезда милиции.
… Они приехали ровно через восемь минут – я засекла по часам. Тяжело, как-то устало и недовольно вывалились из машины, направились к скверику. Я рассказала все, как было, вернее, как сочла нужным рассказать: гуляла, случайно наткнулась на труп. О своих видениях и Годунове я, конечно, умолчала. Но зато предсказала – и на этом, черт знает почему, даже стала настаивать, – что убийство это серийное. Это только первая жертва, вещала я, будут еще и еще убийства, и в самом скором времени. В конце концов довела их своими пророчествами до того, что они не знали, как от меня отделаться.
После разговора с милицией настроение у меня улучшилось, головная боль почти прошла и возвращение домой перестало пугать. Об Алексее я больше не думала. Занимала меня сейчас только статья. Материала, конечно, маловато, но зато хоть отбавляй личных впечатлений. Я уже и название придумала, и первую фразу. Хотелось поскорее сесть за компьютер и начать работать…
И название, и первая фраза вылетели из головы, как только я вошла в подъезд. Страшно, отчаянно кричал Феликс. Я бросилась к лифту – к счастью, он оказался внизу и сразу открылся. Я не знала, что и думать, что могло так его напугать, что могло случиться. Нет, я знала, я знала. Алексей… Это все же он вернулся, а труп на скамейке – не имеющий ко мне отношения случай из чужой жизни. И я напрасно надеялась свалить на него свою собственную беду.
Но почему это беда? Я ведь так ждала его когда-то, так надеялась, что он вернется. И тогда, в Одессе, ждала, ни за что не хотела уезжать домой, и дома ждала, а когда умерла бабушка и я окончательно переселилась в эту квартиру, ожидание стало навязчивой идеей: именно здесь наша любовь облеклась в материальную форму, значит, именно сюда он и должен был возвратиться.
