он пьянствует со старостой, обтяпывает через него все, что нужно, — и забота с плеч. Тот староста вроде вождя туземцев здесь, его слово для калмыков — закон. Поэтому отец ни с кем, кроме старшего, не водит знакомства. Да и все они — бестолочи, серые и колючие, как эта земля.
— Так уж и бестолочи?! А я хотел бы поговорить с ними запросто, не таясь, увидеть их жизнь своими глазами.
— Сколько угодно, — сказал Борис, — но ведь на пальцах не объяснишься, а языка калмыцкого ни я, ни ты не знаем.
Вадим не ответил. Оба замолчали. Потом Борис сказал:
— А знаешь, у меня идея?!
— Ну?
— Мы приедем в хотон[1] инкогнито. Если кто и видел меня здесь, то — мальчишкой… Не будем открываться, что я сын Миколы Жидко, как здесь зовут отца. Невелик секрет: еду по делам в Астрахань или в Янхал, а ты со мной, мой товарищ.
— А зачем врать, не понимаю?
— Что же тут непонятного? Если эта лисица Бергяс, приятель отца, узнает, что я сын Жидкова, ни на шаг не отпустит от себя, будет ухаживать, угощать, ластиться — хитрющий, как бес. Вообще калмыки гостеприимны, последний кусок отдадут гостю. У них есть пословица: «Самую вкусную пищу гостю отдай, самую хорошую одежду сам носи». Правда, неплохо, сказано?
— Согласен. А ты, значит, и от угощений бежишь?
— Нет, Вадим. Ты, я вижу, не хочешь меня понять. Если мы попадем в руки старосты, он не даст нам шагу ступить по хотону, мы не сможем встретиться ни с кем другим, а ведь ты хочешь познакомиться с жизнью не одного только богатого калмыка, тебя тянет к простолюдинам. Когда я приезжал сюда, меня не пускали к хотонским мальчишкам, а отца — к бедным пастухам. Вот о чем я толкую.
— Да, ты прав. С одной стороны, конечно, так. А с другой — зачем же людей дурачить?
— Да что тут особенного? Два молодых человека решили пошутить немного. Ничего страшного. Ей-богу, ты как пятидесятилетний старик, слишком все взвешиваешь. Для тебя же стараюсь!
— Сойдет и такой план, — сдался Вадим. — Говорить, что ты сын Жидкова, сразу не будем, но и скрывать себя слишком долго тоже нет смысла. К Бергясу вашему не поедем, попросимся ночевать у кого-нибудь другого. Поищем все же человека, который поможет объясниться. С ним будем ходить по кибиткам, знакомиться. Так, что ли? — спросил Вадим, он поднялся и стал внимательно вглядываться в степь.
— Борис! Встань-ка, посмотри! — крикнул он. — Что это такое? Корабли? Раз, два, три… Слушай, больше десятка кораблей. И дальше, дальше, совсем как точечки. И нельзя сосчитать. Откуда же тут море?.. Мираж, пожалуй! Степной мираж! Синяя, как море, степь! Даже волны видно, и корабли качаются на волнах, плывут! В какие края ты меня затащил, бродяга!
— Ха-ха, море! — Борис обнял Вадима. — Это же тот самый хотон, куда мы едем. Ты что, не видишь: это войлочные кибитки? Если уж сравнивать с чем-то эти вонючие шалаши, то не с белоснежными кораблями, а с дырявыми лодками, заброшенными в море.
— Я не сравниваю, Борис. Только мне почему-то видятся корабли, а тебе дырявые лодки. Мы, наверное, по-разному смотрим на мир.
— Ладно тебе, я пошутил, без всякого умысла. Ты знаешь, мой дед, когда приехал сюда, чуть не пропал из-за миража. Косит себе сено один в степи. Пришло время на стоянку возвращаться, пошел и заблудился. Шел, шел, а конца травам не видно, и никакой стоянки. Полдня прошел, устал, пить захотел. Вдруг видит впереди себя озеро. К нему направился. Идет, а озеро как синело впереди, так и синеет, не приближается. Во рту пересохло, обессилел совсем, наконец упал и потерял сознание. Нашел его калмык-табунщик, еле живым привез домой, в чувство привел. Одним словом, спас. Если бы не этот табунщик, лежать бы деду моему в степи… Вот какая история.
2
Весть о том, что в гости к Лиджи приехали два русских парня, птицей облетела все кибитки хотона Бергяс. Девушки и молодые женщины скоренько закончили вечернюю дойку коров и поспешили к Лиджи. Вслед за ними потянулась и хотонская детвора, мальчишки и девчонки. Мужчины тоже собрались вместе, но в другом конце хотона, у кибитки Чотына Хечиева. Так предписывал им закон чести, мужского достоинства. Не будут же они в самом деле, как безмозглая ребятня, заглядывать в чужие двери, где остановились незнакомые люди. Конечно, они тоже ведут разговор о приезжих. Откуда парни? По каким заботам? Если проездом, то почему нет с собой никакой поклажи? Заявились в родовой хотон, почему не к старосте, как другие, а к Лиджи? Не только русские, но и калмыки никогда у него не останавливаются. Конечно, и мужчин разбирает любопытство. Не так уж часто наведываются сюда гости, тем более русские. В хотоне их бывает двое: один — это Яшка-рябой, по-калмыцки хорошо говорит, приезжает сюда два раза в год, весной и осенью, когда стригут овец. Собирает шерсть, кожу, рога-копыта, кости, тряпье. В обмен на сатин, ситец, шерстяные ткани, нитки, иголки, сахар, пряники, баранки и прочий мелкий товар. Другой русский — Микола Жидко… Этот всегда знает одну дорожку к хуторскому старосте Бергясу Бакурову. И уже давно больше никто из дальних тут не появлялся.
Ребятишки, высыпавшие к кибитке Лиджи, надеялись полакомиться сладостями. Девушкам и молодым женщинам хотелось купить табаку, ниток, иголки, но к седлам приезжих поклажи не было приторочено. Это всех огорчило.
Борис и Вадим условились подъехать к хотону на закате солнца, чтобы быть менее заметными, но они ошиблись. У калмыков, говорят, глаза узкие, но видят далеко. Почему? А потому что калмык весь день — с отарой овец, с табуном лошадей, со стадом верблюдов или коров и никогда не сводит с них глаз. Скот ходит по всей степи, и пастух видит всю степь. Поэтому двух всадников заприметили еще тогда, когда они подъезжали к реке. Заметили их даже из соседнего хотона Ик-Хагта.
Борис знал от отца, да и сам понял, когда приезжал сюда, что по внешнему виду кибитки можно сказать, кто в ней живет: богатый или бедный. Богатый калмык держит много овец и не реже чем через пять лет меняет войлок на кибитке, она у него почти всегда белая. Среднего достатка человек сменит войлок раз или два в жизни, кибитка у такого серая. Бедный калмык не меняет отцовский войлок на новый, разве что подбирает то, что выбрасывает богатый, и этим латает свой джолум, то есть полукибитку. Жилище у бедняка темнее ночи, снаружи и внутри.
Посоветовавшись, путники решили попросить
