очередной вождь нации, и уж наверняка найдётся почтенный мохуци[1] с длинной седой бородой, перевитой чёрными прядями, который в утреннем полусне щупает девушку или мстит кому-то за обиду полувековой давности.
По этой же причине горцы редко болеют: поскольку болезнь проявляется скорее в воображении, чем в реальности, кавказец сам для себя лучший врач, если не только придумывает предметный мир вокруг, но и созидает свой внутренний мир, держит всё под контролем, как диктатор.
Кавказских женщин это не касается, потому что они просыпаются раньше мужчин и постоянно заняты хозяйством. Даже у богатого мужа жена не может сидеть без дела, это неправильно, так что обычно в одной руке у неё поварёшка, а другой она качает ребёнка. Как ни странно, это делает их счастливыми – кавказская женщина страдает, если вынуждена много думать и принимать важные решения.
Почти весь двадцатый век мои предки провели в горах, вдали от цивилизации, помалкивая о родстве со Сталиным, и поэтому спаслись. Дед пас баранов, отец разводил пчёл, а потом был каменщиком – строил дома и клал печки по всей округе.
В 1990 году, накануне распада СССР, родители переехали со мной в Тбилиси. Я был единственным и поздним ребёнком в семье. Отец принял решение спуститься с гор, под старость лет он понял, что нам уже не грозит опасность из-за вопроса крови, то есть из-за нашего предка-генералиссимуса; отец также решил, что я должен получить образование.
В Тбилиси тогда было неспокойно. Президентом Грузии стал филолог Гамсахурдия, который спустил советские флаги и начал гражданскую войну. Хорошо помню бледные ноги женщины, убитой снайпером; она лежала на улице Захария Чичинадзе, а я шёл мимо в гости к однокласснику. Голова женщины была накрыта какой-то тряпкой, из-под которой виднелись рыжие волосы.
Первый раз я влюбился в мальчика летом 1992 года. Он жил на соседней улице, и его волосы пахли яблочным шампунем. Этот искусственный запах зелёного яблока незабываем. Ясное дело, что влюбился я безответно, да он и не догадывается об этом до сих пор. А в потом меня совратил учитель хореографии Ашот Азарапетович Карапетян. В Тбилиси тогда мальчишки поголовно шли в секции борьбы или бокса, но меня судьба направила в кружок народного танца. «У тебя шикарные данные, – говорил мне Ашот Азарапетович сиплым баритоном старого пропойцы. – В ансамбль народного танца Грузии попадёшь, а может быть даже, в Большом театре выступать будешь, в Москве, самый красивый танцор будешь, у меня волшебный глаз, мальчик, я тебя сразу разглядел». До сих пор во всех деталях помню его короткий член с несоразмерно крупной головкой, который торчал из обрамления кучерявых волос, как жезл демиурга из чёрной тучи, и который приходилось долго сосать, чтобы он как следует встал. Ашот Азарапетович научил меня азам этой любви, повторяя: «Если кому-то расскажешь – уничтожу тебя, как врага народа, сам вот этими руками ликвидирую!» И тряс перед моим носом волосатым кулаком.
Иногда Ашот Азарапетович заходил довольно далеко в играх – например, напяливал мне на голову шлем из чёрной кожи, в котором не было прорезей для глаз – только дырка для носа, чтобы дышать, и отверстие для рта, чтобы сосать. Шлем имел короткие, как у двухмесячного козлёнка, матовые пластиковые рожки с лампочками и батарейками внутри, рожки светились малиновым огнём, мигая. Этот пятидесятипятилетний медведеподобный армянин рычал и сладострастно матерился, шлёпал меня увесистой лапой по тощим ягодицам, приговаривая: «Ах ты мелкий шайтан! Больна, да? Терпи! Нравится? Терпи, бози тха[2], мелкий шайтан!» Он наваливался на меня, распинал меня на себе, крутил меня так и сяк, как собачонку, упивался моим юным телом. И я терпел, пытаясь сосредоточиться на своих ощущениях. Уже тогда я чувствовал, что нахожусь выше обид, выше предрассудков и боли, потому что рано осознал себя цивилизованным человеком, исповедующим европейские ценности.
Ашот Азарапетович жил один, и происходило всё это у него в частном доме, в комнате с плотными красными занавесками на окнах. Перед окнами садик, а ворота на замке, так что в окна никто посторонний заглянуть не мог. В пристройке к дому был зал с хореографическим станком – лакированные буковые поручни напротив зеркальной стены. Конечно, я был не единственным мальчиком, с которым он развлекался, но ему всё сходило с рук, ученики молчали, как дудаевские партизаны. Узнай обо всём этом люди, нам бы не поздоровилось. Мать иногда замечала у меня на шее синяки от засосов Ашота Азарапетовича, но думала, что я закрутил роман с какой-то девушкой, и если волновалась по этому поводу, то несильно. Расспросами меня не донимала.
Я окончил школу, поступил в Тбилисский университет. Отец работал на стройках. Мать – поваром. Отец умер, когда я учился на втором курсе. О том, что мы потомки Сталина, отец рассказал мне только перед смертью, когда я пришёл к нему в больницу. Мать пережила его на год. Их могилы находятся рядом, на Верийском кладбище.
Потеряв родителей, я испытал не столько горе, сколько пытливое недоумение – от того, насколько легко происходят эти события, как в обстоятельствах игры, где смерть и развлечение означают примерно одно и то же, а желаемое может достигаться так же неуловимо и естественно, как смерть заглядывает в окно дома той или иной семьи. Иными словами, похоронив родителей, я поверил в свои силы, хотя ещё толком не знал, чего хочу. И я сосредоточился на учёбе в университете.
За это время у меня было несколько мужчин – все гораздо старше меня: водитель фуры из Дагестана (у него в фуре, там ещё перегородка над спальным местом была обклеена цветными распечатками картинок яой и сётакон), затем русский из Санкт-Петербурга – воротила винного бизнеса (вывозил меня на природу на арендованной для своей командировки машине). Был ещё тридцатипятилетний азербайджанец-механик из автосервиса. Помню, как он упорно склонял меня действовать без презерватива, но я не сдавал позиций, исповедуя защищённый секс. Знакомились в интернете, и всегда я был в пассивной роли, полностью растворяясь в своих любовниках. Эти опыты приводили меня в восторг, я открывал мужиков, как мореплаватель острова. Я был на коне. Я знал, что хорош собой: фигура, красивый нос, чистая кожа, глаза с длинными ресницами. При виде нового мужика, который не брезговал парнями, сладкий зуд сводил мои ягодицы и бежали мурашки по спине. Пробовал с женщинами, но неудачно. То у меня не вставал, то часами не мог кончить, а когда кончал, чувствовал отвращение. Казалось, в этот момент женщины крадут мою сперму,
