бы под воздействием того давления, о котором вы говорите? Или взгляните на кольца в раструбе нашего трала. Разве на глубине они превратились в плоские лепешки?
— Но как же в таком случае объяснить болезненный опыт водолазов?
— Несомненно, это серьезный аргумент. Ныряльщики действительно ощущают значительное воздействие на самый чувствительный орган человеческого тела: внутреннюю поверхность уха. Но согласно моему плану мы вообще не испытаем дополнительного давления, так как будем погружаться в стальном ящике с дающими полный обзор окнами из особо прочного стекла. Если давление не окажется столь высоким, чтобы повредить листы толщиной в полтора дюйма, сделанные из закаленной и покрытой двойным слоем никеля стали, то оно не представит опасности и для нас — людей, находящихся внутри спускаемого аппарата. Таким образом, мы продолжим проведенный в университете Нассау эксперимент братьев Вильямсон, о котором вы, несомненно, знаете. Ну а если вдруг мои расчеты окажутся ошибочными… пару минут назад вы сказали, что не обязаны ни о ком заботиться. Мы возложим свои жизни на алтарь великой научной истины. Но если предпочтете остаться в стороне, я спущусь в пучину в одиночестве.
Признаюсь: замысел профессора показался мне абсолютно безумным, и все же спасовать перед таким вызовом было невозможно. Некоторое время я провел молча, в сосредоточенной задумчивости.
— На какую глубину вы намерены погрузиться, сэр? — уточнил я наконец.
На столе перед Маракотом лежала карта. Он поставил иглу циркуля в точку, лежащую на юго-западе от Канарских островов, и пояснил:
— В прошлом году я измерил батиметрические параметры в данном районе и обнаружил чрезвычайно глубокую впадину. Лот опустился на двадцать пять тысяч футов! Я первым сообщил об открытии. Полагаю, что в недалеком будущем эта океаническая низменность появится на картах под названием „Впадина Маракота“ или каким-то подобным.
— Ради бога, сэр! — в тревоге воскликнул я. — Вы же не собираетесь спуститься в эту бездну?
— Нет-нет, — с улыбкой ответил профессор. — Не волнуйтесь. Ни трос, ни воздуховоды нашего аппарата не позволят достичь глубины больше полумили. Я лишь попытался наглядно объяснить вам, что вокруг этой пропасти, несомненно, появившейся давным-давно в результате извержения вулкана, на глубине не больше трехсот морских саженей существует гребень в виде узкого кольцеобразного плато.
— Триста морских саженей! То есть треть мили!
— Именно так. Примерно треть мили. Предполагаю, что мы опустимся в своем маленьком, но устойчивом к давлению наблюдательном аппарате на этот подводный берег и займемся всеми доступными научными наблюдениями. Переговорная трубка свяжет нас с кораблем и позволит оперативно отдавать распоряжения. Трудностей не возникнет. Как только сочтем необходимым подняться, немедленно сообщим на борт, и коллеги поднимут нас.
— А воздух?
— Его будут подавать в аппарат по воздуховодам.
— Но ведь под водой совершенно темно!
— Боюсь, что вы правы: это действительно так. Эксперименты Фоля и Сарасена на Женевском озере доказали, что на глубину не проникают даже ультрафиолетовые лучи. Но так ли это важно? Мы будем обеспечены мощным электрическим освещением от корабельных двигателей, дополненным шестью сухими двухвольтными батареями, соединенными таким образом, чтобы вырабатывать ток с напряжением в двенадцать вольт. В сочетании с военной сигнальной лампой Лукаса в качестве подвижного отражателя система в полной мере удовлетворит наши потребности. У вас остались еще какие-то сомнения?
— А что, если воздуховоды запутаются?
— Не запутаются. К тому же в качестве резерва в нашем распоряжении будет находиться сжатый воздух в баллонах, которого хватит почти на сутки. Итак, я внятно ответил на все вопросы? Согласны разделить со мной эксперимент?
Решение далось нелегко. Мозг работает быстро, а воображение действует невероятно живо. Я представил первобытную бездну и затерянный в ней тесный металлический ящик, ощутил затхлый, дважды использованный воздух, явственно увидел, как провисают, прогибаются под огромным давлением, расходятся по швам стены хлипкого убежища, как сочится из каждого сочленения, проникает в каждую щель соленая вода, заливая пол и поднимаясь все выше. Ужасная, кошмарная медленная смерть! Но на меня неотрывно смотрели горящие вдохновением глаза профессора Маракота — преданного рыцаря и святого мученика науки. Подобный энтузиазм чрезвычайно заразен, а если и свидетельствует о сумасшествии, то, по крайней мере, благороден и лишен корысти. Поймав искру божественного пламени, я вскочил и протянул руку.
— Профессор, я готов идти с вами до конца!
— Так я и знал, мой юный друг, — отозвался Маракот. — И выбрал вас вовсе не за те крупицы знаний, которыми вы обладаете, и даже не за близкое знакомство с крабами и прочими морскими созданиями. Вы наделены другими, более полезными в данном случае качествами, а именно любознательностью, верностью и мужеством.
С этой скупой похвалой, в один миг лишившись будущего и жизненных планов, я покинул каюту профессора Маракота. Увы, последняя шлюпка отправляется на берег через пять минут. Просят срочно сдавать почту. Теперь одно из двух, дорогой Толбот: либо больше вы никогда не получите от меня ни строчки, либо через некоторое время придет письмо, поистине достойное вашего заинтересованного внимания. В первом случае сможете заказать плавучий могильный камень и бросить его в море где-нибудь южнее Канарских островов. Весьма уместной будет такая надпись: „Здесь или где-то неподалеку покоится то, что рыбы оставили от моего друга Сайруса Дж. Хедли“».
Второй документ представляет собой неразборчивую радиограмму, полученную сразу несколькими судами, в том числе и пароходом королевской почты «Арроя», третьего октября 1926 года в три часа пополудни. Следовательно, радиограмма была отправлена всего лишь через два дня после отправления «Стратфорда» с острова Гран-Канария, что явствует из письма мистера Хедли и приблизительно соответствует времени, когда в двухстах милях к юго-западу от порта Лас-Пальмас норвежский барк заметил затонувший во время жестокого шторма пароход. Удалось разобрать следующий текст:
«Лежим на боку. Положение безнадежное. Уже потеряли Маракота, Хедли, Сканлэна. Местоположение неясно. Носовой платок Хедли найден на конце глубоководного лота. Да поможет нам Бог! Пароход „Стратфорд“».
Эта неразборчивая весточка стала последним сообщением злополучного судна, причем часть его показалась настолько странной, словно радист передавал текст, находясь в бреду. Однако сомнений в печальной судьбе парохода и его команды не осталось.
Объяснение загадки — если можно считать это объяснением — следует искать в записях, сохранившихся внутри странного стеклянного шара, но прежде всего необходимо представить читателям появившийся в прессе лаконичный отчет об обнаружении шара. Привожу дословно запись из бортового журнала судна «Арабелла Ноулз», перевозившего уголь из Кардиффа в Буэнос-Айрес. Командовал экипажем опытный капитан Эймос Грин:
«Среда, 5 января 1927 года. 27,14 градусов широты; 28,00 градусов западной долготы. Погода теплая. Небо голубое, с низкими грядами перистых облаков. Море застыло в неподвижности, словно зеркало. Во вторую склянку средней вахты
