инаковости обусловливают друг друга. Гибридизация, которая господствует не только в актуальном культурно-теоретическом дискурсе, но и вообще в сегодняшнем образе жизни, также прямо и диаметрально противоположна иммунизации. Иммунологическая гиперэстезия[8] не допустила бы никакой гибридизации.
Диалектика негативности – это основная черта иммунитета. Иммунологическое Другое – это негативное, которое вторгается в Собственное (das Eigene) и пытается его отрицать. Собственное будет уничтожено этой негативностью Другого, если оно со своей стороны не сможет отринуть ее. Таким образом, иммунологическое самоутверждение Собственного осуществляется как отрицание отрицания. Собственное утверждает себя в Другом, отрицая его негативность. Иммунологическая профилактика, то есть прививка, также следует диалектике негативности. В ее случае в Собственное вводятся только фрагменты Другого, чтобы вызвать иммунную реакцию. Отрицание отрицания в таком случае происходит без угрозы смерти, потому что иммунная защита сталкивается не с Другим как таковым. К себе добровольно применяют небольшое насилие, чтобы защититься от гораздо большего насилия, которое было бы смертельным. Исчезновение инаковости означает, что мы живем во время нехватки негативности. Хотя нейрональные заболевания XXI века, в свою очередь, и следуют определенной диалектике, это не диалектика негативности, а диалектика позитивности. Они являются патологическими состояниями, которые объясняются переизбытком позитивности.
Насилие исходит не только от негативности, но и от позитивности, не только от Другого или Чужого, но и от Того же самого. На это насилие позитивности указывает Бодрийяр, когда он пишет: «Тот, в чьей жизни не происходит изменений, погибает от этого»4[9]. Бодрийяр также говорит и о «тучности всех современных систем»[10], систем информации, коммуникации и производства. Не существует иммунной реакции на тучность. Однако Бодрийяр представляет тоталитаризм Того же самого из иммунологической перспективы, и в этом состоит слабость его теории: «<…> вовсе не случайно так остро встает вопрос об иммунитете, антителах, трансплантации и отторжении. На стадии скудости мы стремимся все поглощать и усваивать. На стадии же избытка встает проблема отторжения и отбрасывания. Всеобщая коммуникация и перенасыщение информацией представляют угрозу для защитных свойств человеческого организма»5. В системе, в которой господствует То же самое, о защитной силе можно говорить только в переносном смысле. Иммунологическая защита всегда направлена против Другого или Чужого в особом смысле слова. То же самое не приводит к образованию антител. В системе, управляемой Тем же самым, не имеет смысла наращивать защитные силы. Мы должны различать иммунологическое и не-иммунологическое отторжение. Последнее обращено на избыток Того же самого, переизбыток позитивности. В нем не участвует негативность. Оно также не является исключением, которое предполагает иммунологическое внутреннее пространство. Иммунологическое отторжение, напротив, осуществляется независимо от количества, потому что оно есть реакция на негативность Другого. Иммунологический субъект со своим внутренним миром защищается от Другого, исключает его, даже если он присутствует лишь в незначительном количестве.
Насилие позитивности, происходящее от перепроизводства, перегрузки и избытка коммуникации, больше не является «вирусным». Иммунология не дает к нему доступа. Отторжение в связи с переизбытком позитивности представляет собой не иммунологическую защиту, а пищеварительно-нейрональную абреакцию[11] и отказ. Истощение, усталость и удушье от переизбытка в равной мере не являются иммунологическими реакциями. Все они – проявления нейронального насилия, которое не является вирусным, поскольку его нельзя объяснить иммунологической негативностью. Поэтому теорию насилия Бодрийяра пронизывают перекосы в аргументации и неточности, так как она пытается иммунологически описать насилие позитивности или Того же самого, в котором не участвует инаковость. Так, он пишет: «Это вирусное насилие, насилие сетей и виртуального. Насилие мягкого уничтожения, генетическое и коммуникационное насилие; насилие консенсуса <…>. Это насилие вирусное в том смысле, что оно не идет в лобовую, а действует посредством заражения, цепной реакции и устранения всех иммунитетов. И еще в том смысле, что в отличие от негативного и исторического насилия оно действует через переизбыток позитивности, прямо как раковые клетки, через бесконечный рост, опухоли и метастазы. Между вирусным и виртуальным есть тайное родство»6.
Согласно бодрийяровской генеалогии враждебности (Feindschaft), враг на первой стадии предстает как волк. Он есть «внешний враг, который нападает и от которого защищаются, возводя укрепления и стены»7. На следующей стадии враг принимает форму крысы. Он – это враг, действующий в подполье и с которым борются средствами гигиены. На дальнейшей стадии, стадии жука, враг наконец принимает вирусную форму: «Четвертая стадия – это вирусы, они перемещаются практически в четвертом измерении. От вирусов гораздо сложнее защищаться, так как они находятся в сердце системы»8. Возникает «призрачный враг, распространяющийся по всей планете, проникающий всюду, как вирус, возникающий в каждом промежутке власти»9. Вирусное насилие исходит от тех сингулярностей, которые образуются в системе как террористические «спящие» ячейки и пытаются подорвать ее изнутри. Терроризм как главная фигура вирусного насилия, согласно Бодрийяру, представляет собой восстание сингулярного против глобального.
Даже в вирусной форме враждебность следует иммунологической схеме. Враждебный вирус вторгается в систему, которая функционирует, как иммунная система, и защищается от вирусного интервента. Но генеалогия враждебности не совпадает с генеалогией насилия. Насилие позитивности не предполагает враждебности. Оно развивается именно в терпимом и мирном обществе. Поэтому оно менее заметно, чем вирусное насилие. Оно обитает в пространстве Того же самого, лишенного негативности, в котором не происходит поляризации друга и врага, внутреннего и внешнего или Собственного и Чужого.
Позитивизация мира дает возникнуть новым формам насилия. Они исходят не от иммунологического Другого. В большей степени они имманентны самой системе. Именно по причине их имманентности они не направлены на иммунную защиту. То нейрональное насилие, что ведет к психическим инфарктам, есть террор имманентности. Он радикально отличается от того ужаса, который исходит от Чужого в иммунологическом смысле. Горгона Медуза – вот, пожалуй, иммунологический Другой в его высшей степени. Она представляет собой радикальную инаковость, на которую нельзя посмотреть, не умерев от этого. Нейрональное насилие, напротив, ускользает от любой иммунологической оптики, так как в нем нет негативности. Насилие позитивности – не привативное, а сатуративное[12], не исключающее, а истощающее. Поэтому оно недоступно для непосредственного восприятия.
Такие нейрональные заболевания, как депрессия, СДВГ или СЭВ, не подходят под описание вирусного насилия, которое по-прежнему следует иммунологической схеме внутреннего и внешнего или Собственного и Другого и предполагает враждебную системе сингулярность или инаковость. Нейрональное насилие исходит не от негативности, враждебной системе. Оно в большей мере является системным, т. е. насилием, имманентным системе. Как депрессия, так и СДВГ или СЭВ указывают на переизбыток позитивности. СЭВ – это выгорание (Durchbrennen) Я от перегрева, вызванного избытком Того же самого. Гипер в гиперактивности – это не иммунологическая категория. Она представляет собой
