чистой, ясной радужной оболочкой, и рядом — водянисто-голубой лошадиный глаз, с мертвым, направленным вертикально вверх взглядом.
Некоторые, сморщенные и почерневшие, напоминали засохшие дикие вишни.
Стволы артерий, которые пышно ветвились каскадами сосудов, оплетенных тончайшими паутинками синеватых капилляров, росли из наполненных кровью колб, каким-то непонятным образом всасывая в себя алую влагу.
Я наткнулся на чаши; беловатые кусочки жира лежали в них, облепленные целыми колониями красных, обтянутых прозрачной кожицей мухоморов. Грибы из кровоточащего мяса, которые нервно вздрагивали при малейшем прикосновении.
Все это были кровеносные системы, взятые из живых организмов и привитые друг к другу с непостижимым искусством; всякое человеческое, одушевленное начало в них было изничтожено, низведено на чисто вегетативный уровень существования.
Но жизнь присутствовала в них, я это понял, когда поднес к глазам огонек лампы и увидел, как зрачки сразу сузились. Кем был тот инфернальный садовник, который заложил эту кошмарную оранжерею?!
Я вспомнил человека на лестнице...
Инстинктивно сунул руку в карман в поисках какого-нибудь оружия и наткнулся на продолговатый предмет, который нашел на столе. Он топорщился, как рыбья чешуя... Это была шишка из розовых человеческих ногтей!
Содрогнувшись от ужаса, я бросил ее на землю и стиснул зубы: прочь отсюда, прочь, даже если человек на лестнице очнется и накинется на меня!
И вот я уже рядом с ним и готов к схватке, но тут замечаю, что он мертв — желт, как воск.
Из пальцев выкрученных рук вырваны ногти. Небольшие надрезы на груди и висках свидетельствовали, что неизвестный подвергался вскрытию.
Проходя мимо, я задел его. Или мне померещилось? Но он, соскользнув на две ступеньки, внезапно выпрямился, поднял руки, а ладони опустил к макушке.
Та же поза — та же поза! Имитация египетского иероглифа!
Потом — провал, помню только, как погасла лампа, как резким ударом я распахнул входную дверь и как демон каталепсии сжал в своих ледяных пальцах мое трепещущее сердце...
Позже, немного придя в себя, я начал что-то понимать — локти человека были привязаны к потолку веревками, которых, когда он сидел, не было видно, но стоило ему соскользнуть вниз, и его тело, повиснув, выпрямилось. а потом — потом меня кто-то тряс: «Пройдемте к господину комиссару...»
Я вошел в плохо освещенную комнату, у стены — курительные трубки, на вешалке — служебный китель. Полицейское управление.
Какой-то шуцман поддерживает меня.
За столом сидит комиссар; глядя куда-то мимо, он бормочет:
— Вы записали его анкетные данные?
— При нем была визитная карточка, — ответил шуцман.
— Что вы делали в Туншенском переулке — у входной двери, открытой настежь?
Продолжительная пауза.
— Эй! — толкнул меня шуцман.
Я залепетал что-то об убийстве в подвале Туншенского переулка.
Шуцман вышел.
Комиссар, по-прежнему не глядя на меня, произнес какую-то длинную реплику.
Я расслышал только:
— Ну что вы такое говорите? Доктор Синдерелла — известный египтолог, ученый; создал новые сорта плотоядных растений — непентий, дрозерий или как их там — не знаю... Сидели бы вы лучше, господин хороший, дома, а не шлялись ночью по чужим подвалам...
За мной открылась дверь, я обернулся... На пороге стоял высокий человек с клювом цапли - египетский Анубис!..
У меня потемнело в глазах. Анубис поклонился комиссару и, подходя к нему, почтительно кивнул мне:
— Честь имею кланяться, доктор Синдерелла...
И тут я вспомнил что-то очень важное из моего прошлого и — и тут же снова забыл...
Когда я посмотрел на Анубиса снова, он уже превратился в писаря — правда, в лице у него осталось что-то птичье... Он вернул мне мою визитную карточку, на которой черным по белому значилось: доктор Синдерелла.
Комиссар вдруг посмотрел прямо на меня и сказал:
— Стало быть, это вы и есть! Доктор Синдерелла собственной персоной... И все же рекомендую по ночам оставаться дома.
Писец помог мне выйти из комнаты, но, проходя мимо вешалки, я задел служебный мундир.
Он медленно соскользнул и повис на рукавах.
Его тень на выбеленной стене подняла руки над головой, беспомощно пытаясь повторить позу египетской статуэтки...
Ну вот и все. Это последнее наваждение случилось со мной три недели назад. С тех пор меня разбил частичный паралич: я приволакиваю левую ногу и мое лицо теперь состоит как бы из двух независимых половин...
А того узкогрудого чахоточного дома я так и не нашел, и в комиссариате никто ничего не знает о той ночи.
Говард Гарис
Растение-людоед профессора Джонкина[3]
После того, как профессор Джонкин умудрился вывести дерево, которое приносило по очереди яблоки, апельсины, персики, фиги и кокосовые орехи, все решили, что теперь-то он отдохнет. Но нет.
Профессор Джонкин и не собирался отдыхать.
Профессору хотелось вывести что-нибудь совершенно новое. И, зная об этом, Бредли Эдемс не очень удивился, узнав, что его друг трудится в оранжерее.
— Ну, что теперь? — спросил Эдемс. — Фиалки с шипами или тыквы, которые будут расти гроздьями?
— Ни то, ни другое, — холодно ответил профессор, морщась от игривого тона Эдемса. — То, о чем вы говорите, вывести проще простого. Взгляните-ка лучше сюда.
Он указал на небольшое растение с блестящими яркозелеными листьями, усеянными красными крапинками. На нем было три цветка, каждый размером с флокс, но один из лепестков цветка был длиннее других и нависал над чашечкой, будто приоткрытая крышка. В центре цветка темнел уходивший вглубь канальчик, стенки которого были покрыты тонкими волосками. На дне канальчика поблескивала капля жидкости.
— Странный цветок, — сказал Эдемс. — Что это такое?
— Саррацения непентес, — не без гордости ответил профессор.
— Это что, французское название подсолнечника или латинское обозначение душистого горошка? — спросил невинно Эдемс.
— Это латинское название растения-хищника, одного из любопытнейших представителей южноамериканской флоры, — сказал профессор, выпрямившись во весь свой огромный рост. — Оно относится к тому же семейству, что и дионея мускипула, росянка болотная, дарлингтония, пингуикула, альдрованда, в то время как...
— Простите, профессор, — перебил его Эдемс. — Я верю, что их много. Лучше расскажите мне еще что-нибудь об этом цветочке. Это, должно быть, чертовски интересно.
— Еще бы, — ответил
