значимость.
"Есть люди, которые поступают наоборот, которые способны представить, что чувствуют другие, и убедиться, что они не делают того, что причиняет боль людям.
"Итак, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. "Каким человеком ты хочешь быть?".
Я чувствовал себя паршиво. Как она и хотела, ее вопрос остался со мной надолго.
Для моей матери мир был полон возможностей для нравоучений. Но я никогда не знала, чтобы она участвовала в политической кампании. Как и мои бабушка и дедушка, она с подозрением относилась к платформам, доктринам, абсолютам, предпочитая выражать свои ценности на более мелком полотне. "Мир сложен, Бар. Поэтому он и интересен". Огорченная войной в Юго-Восточной Азии, она провела там большую часть своей жизни, впитывая язык и культуру, создавая программы микрокредитования для бедных людей задолго до того, как микрокредитование стало модным в международном развитии. Возмущенная расизмом, она не раз и не два выходила замуж не за представителя своей расы и в дальнейшем одарила двух своих детей, родившихся в коричневом цвете, неиссякаемой любовью. Раздраженная общественными ограничениями, налагаемыми на женщин, она развелась с обоими мужчинами, когда они оказались властными или разочаровывающими, сделала карьеру по собственному выбору, воспитывала детей в соответствии со своими собственными стандартами приличия и делала все, что ей чертовски нравилось.
В мире моей матери личное действительно было политическим — хотя она вряд ли воспользовалась бы этим лозунгом.
Все это не означает, что она не имела амбиций в отношении своего сына. Несмотря на финансовые трудности, она, мои бабушка и дедушка отправили меня в Punahou, лучшую подготовительную школу на Гавайях. Мысль о том, что я не пойду в колледж, никогда не посещала меня. Но никто в моей семье никогда бы не предположил, что когда-нибудь я смогу занять государственную должность. Если бы вы спросили мою маму, она могла бы предположить, что я стану руководителем филантропического учреждения, такого как Фонд Форда. Мои бабушка и дедушка хотели бы, чтобы я стал судьей или великим судебным адвокатом, как Перри Мейсон.
Дедушка говорил: "Можно было бы использовать его умный рот".
Так как я не знал своего отца, он не имел особого значения. Я смутно понимал, что какое-то время он работал на кенийское правительство, а когда мне было десять лет, он приехал из Кении, чтобы погостить у нас месяц в Гонолулу. Это был первый и последний раз, когда я его видел; после этого я слышал о нем только через случайные письма, написанные на тонкой голубой бумаге для авиапочты, которая была заранее отпечатана, чтобы сложить и отправить без конверта. "Твоя мама сказала мне, что ты думаешь, что, возможно, захочешь изучать архитектуру", — гласило одно письмо. "Я думаю, что это очень практичная профессия, которой можно заниматься в любой точке мира".
Этого было мало.
Что касается мира за пределами моей семьи, то большую часть моего подросткового возраста они видели не начинающего лидера, а скорее нерадивого студента, страстного баскетболиста с ограниченными способностями и непрекращающегося, преданного тусовщика. Никакого студенческого самоуправления для меня не было, никаких скаутов-орлят или стажировки в офисе местного конгрессмена. В старших классах мы с друзьями не обсуждали ничего, кроме спорта, девушек, музыки и планов на выпивку.
Трое из этих ребят — Бобби Титкомб, Грег Орм и Майк Рамос — остались моими самыми близкими друзьями. По сей день мы можем часами смеяться над историями о нашей непутевой юности. В более поздние годы они с преданностью, за которую я всегда буду им благодарен, бросались в мои кампании, становясь такими же искусными защитниками моих достижений, как и все на MSNBC.
Но были и такие моменты во время моего президентства — после того, как они наблюдали, как я выступаю перед большой аудиторией, скажем, или принимаю серию четких приветствий от молодых морских пехотинцев во время экскурсии по базе — когда их лица выдавали некоторое недоумение, как будто они пытались примирить седеющего мужчину в костюме и галстуке с неопределенным мужчиной-ребенком, которого они когда-то знали.
Этот парень? Они, должно быть, говорили себе. Как, черт возьми, это произошло?
И если бы мои друзья спросили меня об этом напрямую, я не уверен, что у меня был бы хороший ответ.
Я знаю, что где-то в старших классах я начал задавать вопросы — об отсутствии отца и выборе матери; о том, как получилось, что я оказался в месте, где мало людей похожи на меня. Многие вопросы касались расы: Почему черные играют в профессиональный баскетбол, но не тренируют его? Что имела в виду та девочка из школы, когда сказала, что не считает меня чернокожим? Почему все чернокожие мужчины в боевиках были психами с лезвиями, за исключением, может быть, одного приличного чернокожего парня — конечно же, закадычного друга, которого всегда в итоге убивали?
Но меня волновала не только раса. Это был еще и класс. Выросший в Индонезии, я видел зияющую пропасть между жизнью богатой элиты и обнищавших масс. У меня было зарождающееся понимание племенной напряженности в стране моего отца — ненависти, которая может существовать между теми, кто внешне выглядит одинаково. Я был ежедневным свидетелем, казалось бы, тесной жизни моих бабушек и дедушек, разочарований, которые они заполняли телевизором, спиртным, а иногда новым прибором или машиной. Я заметила, что моя мать платила за свою интеллектуальную свободу хроническими финансовыми трудностями и периодическим хаосом в личной жизни, и я стала прислушиваться к не очень тонкой иерархии среди моих одноклассников по подготовительной школе, в основном связанной с тем, сколько денег было у их родителей. А еще меня тревожил тот факт, что, несмотря на все утверждения моей матери, хулиганы, обманщики и самовыдвиженцы, похоже, преуспевали, в то время как те, кого она считала хорошими и порядочными людьми, похоже, сильно облажались.
Все это тянуло меня в разные стороны. Казалось, что из-за странности моего наследия и миров, которые я пересекал, я был одновременно отовсюду и ниоткуда, комбинацией плохо сочетающихся частей, как утконос или какой-то воображаемый зверь, заключенный в хрупкую среду обитания, не знающий своего места. И я чувствовал, не понимая до конца, почему или как, что если я не смогу сшить свою жизнь воедино и расположить себя вдоль какой-то твердой оси, то в конечном итоге я, по сути, проживу свою жизнь в одиночестве.
Я ни с кем не говорил об этом, ни с друзьями, ни с семьей. Я не хотел ранить их чувства или выделяться еще больше, чем я уже выделился. Но
