так причитали, что даже священник растрогался.
В больнице сказали, что операцию нужно делать сразу. Меня прооперировали, и я сразу умер.
Настал первый день пасхальной недели. Потом второй. Как начнешь умирать, так уже не остановишься.
Достаточно отвлечься буквально на секунду. Я упал с лестницы, задумавшись, какую зубную пасту купить.
Поначалу наши близкие хотели бы нас вернуть. Потом они свыкаются с тем, что нас нет. Потом всех устраивает, что мы там, где мы есть.
Однажды Джанни Моранди надписал мне открытку. Я бы никогда не подумал, что его посвящение окажется на моей могильной плите.
Я жил в переулке, где когда-то было полным-полно народа, мулов и свиней. Я выходил из дома только в магазин. Потом снова погружался в мысли о больном сердце.
У меня дико разболелась голова, пока я ел виноград. Это было 16 сентября 1979 года. Мне было сорок два года. Я работал каменщиком.
Я еще не умер, но все равно прикрепил свою фотографию к могильной доске рядом с фотографией жены.
Нет даже небытия – по крайней мере, мне так кажется.
Последние шесть лет я провел в постели. Каждая ночь казалась последней. Но я продолжал мучиться, я только и делал, что мучился. Как это часто бывает, в день смерти мое самочувствие слегка улучшилось. Я попросил жену приготовить яичницу.
Рак легких. Все из-за того, что муж без конца курил. Он курил даже в постели. Просыпался в три утра и закуривал. Он дымил и днем, но реже.
Болезнь крови: сейчас уже не припомню название. Вообще-то я был знаменит. Хотя бы у нас в глубинке. О моей кончине написали в местных газетах. Мэры соседних городков съехались на отпевание. Обряд проводил епископ.
Я застрял в перевернувшейся машине. Пытался открыть окно и вылезти. Я надеялся на помощь Антонио. Он ехал со мной. Но Антонио был уже того.
Меня звали Пьетро. Каждый вечер я напивался и бил жену. На мои похороны пришла тьма народу. Людям я нравился, я всех угощал выпивкой. Это дома я срывался. Меня нервировал запах жены и дома.
Я умер вдали от своей деревушки. Съездил туда на Рождество. Было хорошо. Только в ногах какая-то тяжесть. Потом вернулся в город и вышел на работу. Жизнь шла своим чередом. Я постоянно с кем-то общался. Когда на заправке мне заливали полный бак, я почувствовал, что голова стала пустой, как орех.
Сначала я ухаживала за мужем. Потом заболела сама. Два года мучилась. Наш сын – инвалид-колясочник. Он не знает, что делать со всеми деньгами, которые мы ему оставили.
Я умер от опухоли мозга. По мнению врачей, у меня была опухоль и в кишечнике, но я ее не замечал, меня беспокоила головная боль. С какого-то момента я уже ничего другого не чувствовал. Для врачей я был в коме, а на самом деле – в полном сознании. Я был целиком внутри опухоли, как улитка в раковине.
Меня повесили мои родители-крестьяне. Они не хотели, чтобы я встречалась с одним парнем. По их понятиям, он был мне не пара. Это случилось не в Средние века. Шел 1929 год.
В четверть третьего дня я сказала дочери, что мне плохо. Она застыла на месте со стаканом воды в руке. Стоял январь. Был вторник.
Я выписывал рецепт пожилой женщине. Моя голова упала на письменный стол. Руки замерли и тут же окоченели.
Я здесь, в самой верхней нише северной стены кладбища. Сквозь щель в нишу забивается снег и лежит тут месяцами.
Я тоже, я тоже.
Примечание
Я написал эти открытки после коротких, но постоянных приступов паники. Теперь приступы уже не такие, как раньше. Раньше ты сразу искал кого-то, кто отвез бы тебя в больницу, и если не находил, ехал туда сам, а когда приезжал, толком не понимал, вправду ты умираешь или вступил в следующую фазу своей мучительной ипохондрии. Я пробовал писать открытки и в другое время, пробовал не раз, но все их выбрасывал. Они получались похожими на обычные открытки. Рисунок фраз был тем же, такой же была и тональность, но слог выходил сухим, он не был пропитан тем настроением, в которое ты погружаешься после едва пережитой смерти. Тогда ты можешь описать то, на чем, возможно, все держится, описать то небытие, которое поддерживает и разъедает все на свете. Панический взгляд углубляет чувства, огрубляет их. У тебя нет времени, чтобы придать им утонченную форму, олитературить их. Минут через двадцать ты снова в тупике покоя или привычного беспокойства, и тогда можешь говорить только о своей жизни или о жизни других людей. Мертвые не думают о тебе и не шлют тебе никаких открыток.
В темном гробу одна рука лежит с одной стороны, другая – с другой. Они никогда не коснутся друг друга.
Приехали родственники из Швейцарии: закуска, паста с томатным соусом, запеченная баранина с картофелем, фрукты, а на десерт кофейное мороженое с инфарктом.
Хорошо бы кто-нибудь сообщил обо мне Тонино, сицилийскому плотнику, мы вместе работали в Швейцарии. Не помню, из какого он городка, не помню даже его фамилии. Он носил усы и любил спагетти с тунцом.
Жена открыла шкаф, а я закрыл глаза.
Я умер в одиннадцать утра. Не помню, какой был день, может, суббота, по субботам в городе рынок. Я умер, когда разжигал огонь. Меня нашли через два дня возле пепла.
Я умер из-за женщины, которая меня не любила. Она испортила мне жизнь. Хорошо помню, с чего все началось. В тот вечер я собирался ее поцеловать, а она отстранила мое лицо рукой. Я умер в тот вечер. Умер по-настоящему. Потом делал вид, что живу, все ждал и ждал, когда что-то наступит, но ничего так и не наступило.
Понос сменялся запором. Я худел. Месяцами в голове роились странные мысли. Врач говорил, это все нервы. Потом обнаружили скрытую кровь в кале. Снова анализы, потом колоноскопия. Поздно, сказал врач, нужно срочно приступать к химиотерапии. Я пошел в гараж и повесился.
Мы так близко дружили, что я пошел на его похороны, а он – на мои.
Я умер в овощном. Купил бананов, они снижают давление.
Я умер в четверг вечером у себя дома в деревне. Вдруг закружилась голова. Подумал позвать кого, мол, что-то со
