— Нет, только то, что он — военный и находился где-то во Франции с оккупационной армией, когда утонул мой дядюшка Гранвилль. И тогда он написал, что нанесет нам визит послезавтра.
— Должно быть, это было то самое письмо, которое Джеймс привез со станции! — воскликнула миссис Дэрракотт. — По крайней мере, он хоть писать умеет! Бедный молодой человек! Не могу удержаться от жалости к нему, хотя прекрасно отдаю себе отчет, как досадно для всех нас его появление. Но даже твой дедушка не может винить сына Хью за его происхождение.
— И вам не стыдно, мама. Вы недооцениваете моего дедушку самым непочтительным образом. Конечно же может.
На это миссис Дэрракотт не могла не рассмеяться. Правда, она неодобрительно покачала головой, сказав, что ее слишком резвой дочери не следует так язвительно отзываться о милорде. Потом, покончив с чаем, попросила Ричмонда не ложиться спать, пока она не вернется с этого тяжкого испытания, и направила свои стопы в библиотеку.
Антея встала, чтобы снова наполнить свою чашку. Она бросила взгляд на Ричмонда, сидящего в глубоком кресле и с трудом сдерживающего зевоту:
— У тебя такой вид, словно ты почти спишь. Верно?
— Нет! Да! Не знаю! Просто я плохо спал сегодня, вот и все! И не смей гладить меня по голове! Ради бога, не говори ничего маме!
— Как мило, что ты предупредил меня, — сказала Антея, усаживаясь в освободившееся кресло своей матери. — А то я уже было собралась побежать за ней, прежде чем приготовить для тебя успокаивающее.
Он лишь ухмыльнулся:
— Не забудь добавить в него рома. Интересно, что дедушка хочет сказать маме?
— Не знаю, но надеюсь, что он скажет это не нарушая приличий. Как ты мог позволить ему говорить с мамой в таком тоне за ужином, Ричмонд!
— Не мог же я заткнуть ему рот! И вообще, у меня больше здравого смысла, и я не огрызаюсь, как это делаешь ты. От этого маму только в дрожь бросает. Она очень боится, что дедушка может впасть в ярость, разозлившись на тебя или на меня.
— Тем не менее, тех, кто ему перечит, он любит не меньше, — заметила Антея. — И я позволяю ему эту добродетель, поскольку других в нем что-то не замечала.
— Ты женщина, а это совсем другое дело.
— Я так не думаю. Он любил папу гораздо больше, чем дядю Гранвилля или дядю Мэтью, но не могу сказать, как часто они пребывали у него в немилости.
— Дедушка бранил папу, словно вора-карманника, а тот с ума от этого сходил, — возразил Ричмонд. — Их шумные скандалы и ссоры были слышны по всему дому. Ты разве не помнишь? Ты ведь прекрасно осведомлена об отношениях дедушки и папы.
Антея бросила на брата осторожный взгляд:
— Но ведь ты же не боишься дедушку, верно?
— Да, я его не боюсь, но презираю все те буйства и суматоху, которые он поднимает в ярости. От дедушки без предварительной разведки ничего не получишь. Могу поклясться, он дает мне гораздо больше, чем давал папе.
Антея подумала, что Ричмонд прав. Лорд Дэрракотт, скупящийся на любой грош, который он был вынужден тратить на то, что не обеспечивало его собственные удовольствия, потворствовал любой экстравагантной прихоти своего любимого внука, которому почти всегда удавалось обвести деда вокруг пальца, имитируя приступ тоски. Именно таким образом Ричмонд заполучил прекрасного упрямого жеребца, которого он сам же выездил.
* * *
— Неужели ты думаешь, что я помогу сломать тебе шею, мальчик? — поначалу спросил его светлость.
Ричмонд и не настаивал, вел себя так, чтобы даже его сестра не смогла уличить брата в скверном настроении. Он был покорен, как всегда, внимателен к своему дедушке и почти совсем ни на что не жаловался. Но он ясно давал понять, что все его надежды разбиты, и через неделю этого уныния он, чуть не доведя миссис Дэрракотт до нервного срыва, все-таки добился своего: получил жеребца.
— Это выведет мальчика, — заявил лорд Дэрракотт, — из апатии и равнодушия.
В следующий раз, когда Ричмонду сказали, что милорд ни при каких обстоятельствах не купит ему чина в армии, выманить его из молчаливого отчаяния удалось лишь с помощью очередного подарка — яхты.
— Ты все еще мечтаешь о карьере военного, Ричмонд?
Тот листал номер еженедельного журнала, который взял со стола, но быстро поднял от него взгляд. Его выразительные глаза загорелись.
— Я ни о чем другом и не мечтаю!
— Тогда…
— Не продолжай! Ты хочешь спросить: почему я не настаиваю? Почему не делаю то или это? Да потому, что я знаю, когда моего деда нельзя убедить ни словами, ни поступками. Вот почему! Я почти достиг призывного возраста. Но сбежать и стать рекрутом?! Подобная нелепица может прийти в голову только женщине. И это вовсе не потому, что я не хочу попасть в армию. Я… Ладно, хватит! Я не желаю об этом говорить! С этим покончено! В конце концов, не так уж мне и хотелось.
Ричмонд снова занялся своим журналом, нетерпеливо пожав плечами, а Антея больше ничего не сказала, зная, что все будет бесполезно. Ричмонд — испорченный и своевольный мальчишка, но она любит брата. А все его пороки происходят от воспитания, и в этом большая доля вины лорда Дэрракотта.
Ричмонд был болезненным, недоношенным младенцем, подверженным всем детским болезням, — совсем не тем внуком, который смог бы завоевать сердце сурового лорда Дэрракотта. И естественно, его светлость не обращал на ребенка ни малейшего внимания до тех пор, пока не узнал, что этот болезненный малыш, которого он презирал, обладает дьявольской отвагой. Однажды перепуганный грум внес в дом малыша, вопящего: «Поставь меня! Поставь меня на землю! Я умею на нем ездить! Я умею!» — и поведал дрожащим голосом, что крошечный внук милорда залез каким-то непостижимым образом на спину одного из его скакунов и направил это громадное животное к воротам, ведущим из конюшен. Кости были целы, но ребенок был оглушен падением, получив ужасные синяки и кровоподтеки.
— Пусти меня! — скомандовал Ричмонд высокомерно. — Я буду на нем ездить! Буду! Буду! Буду!
Ничто не могло произвести большего впечатления на милорда. Человек железного характера, он и удивился, и обрадовался, открыв в самом слабом члене семейства бесстрашие, не уступавшее его собственному. Больше не было и речи о хныкающем младенце или презренных царапинах. С тех самых пор дедушка говорил о маленьком Ричмонде как о ребенке, полном жизни. Милорд, который за всю свою жизнь не проболел и дня, очень скоро стал переживать за здоровье своего любимца, волнуясь больше, чем обожающая Ричмонда родительница. Бедная миссис Дэрракотт, которая до того в течение шести лет носила клеймо законченной идиотки, забаловавшей своего детеныша до смерти, к своему немалому изумлению, за одну ночь превратилась в напрочь лишенную материнских чувств мать. Все болезни ее сына были тотчас же отнесены на счет ее бессердечного пренебрежения своими материнскими обязанностями. Несчастная женщина стойко сносила все эти инсинуации из благодарности к милорду, переменившему отношение к своему внуку, и открыто не выступала против подобной несправедливости. Она лишь с ужасом ждала того дня, когда будет вынуждена отправить своего изнеженного сыночка в Итон[1], но когда этот день настал, не она, а милорд собственной персоной решил, что Ричмонд будет получать образование дома. Антея, старше своего брата на четыре года, была в то время рада, что Ричмонду не придется подвергаться невзгодам пансиона. И только спустя несколько лет она поняла, что к тому времени, как Ричмонду стукнуло одиннадцать, он окреп. Сегодня же, когда юноше перевалило за восемнадцать, если не считать худобы, у него не осталось никаких других изъянов здоровья, лишь склонность к бессоннице. Ребенком он просыпался при малейшем шорохе в комнате, и эта особенность сохранилась за ним до сего дня. Именно поэтому он выбрал себе спальню в самом дальнем крыле дома, запирал дверь на ключ и запрещал своему заботливому семейству подходить к двери, когда он удалялся в свою спальню на ночной отдых. Никто из домочадцев и не пытался сделать это, и только Антея подозревала, что истинной причиной подобного запрета было скорее сильное нежелание излишней заботы — предложений принести разогретые кирпичи, накачать опий, выпить подкрепляющего бульона или воспользоваться нюхательными солями, — нежели неспособность заснуть. Никому, думала она, кто страдает бессонницей, не удается быть столь энергичным, как Ричмонд.
