– Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де СевиньеБольшинство моих детских воспоминаний об отце сводятся к тому, что почти каждую ночь я засыпала под стук его печатной машинки. Отец мечтал опубликовать роман и на протяжении многих лет неустанно работал над ним. Судя по тому, как долго и вдумчиво он над ним трудился, роман должен был получиться основательным и глубоким, как и сам автор – исключительно серьезный и напрочь лишенный сентиментальности человек. Именно таким представлялся мне отец, когда я была ребенком.
Я побаивалась его. И с большим почтением относилась к его занятию, наблюдая за тем, как с суровым видом, яростно, двумя пальцами он долбит по клавишам машинки, словно вбивает гвозди: так-тактак-тактактак-так…
Пока я была маленькой, я вела себя вполне мирно. Но став подростком, обнаружила, что во мне живет настоящий дьявол, который то и дело заставлял меня восставать против чрезмерной опеки родителей. Я или бунтовала, или игнорировала их. Отец, желая показать мне, что тоже способен меня игнорировать, обычно садился за свой роман и уходил с головой в работу.
Оглядываясь назад, я понимаю, что наше взаимодействие развивалось вполне закономерно – так и должно было быть. И даже то, что сама я начала потихоньку сочинять (но никогда не признавалась в этом отцу), тоже было закономерным. Под стук папиной печатной машинки прошли мои подростковые годы, а когда мне исполнилось двадцать два, после очередной стычки с ним я уехала из дома и не появлялась в нем долгих четыре года, в течение которых не обмолвилась с отцом ни единым словом.
Жизнь моя шла своим чередом – за то время, пока я пребывала в добровольном «творческом отпуске» вдали от родителей, моя судьба складывалась вполне успешно. Я была стабильна, карьера шла в гору. Но на душе, тем не менее, скребли кошки. Все чаще я просыпалась по ночам, ощущая тоску и странную меланхолию. А когда мне снился отец – это еще больше усиливало мое беспокойство.
В конце концов, мама призналась, что папа очень скучает по мне, хотя ни за что не признается в этом. Но для нее было очевидным, что его беспокоило наше противостояние, – он плохо спал, а иногда даже плакал во сне.
Я с недоверием отнеслась к маминым словам. Допустить, что отец способен тосковать, да и вообще испытывать какие-либо эмоции, – мне было странно. Он всегда казался сухарем – человеком, не способным на сентиментальность. И уж совсем верилось с трудом, что он может лить слезы! Даже если бы я и приехала навестить родителей, я все равно не представляла, о чем мы могли бы говорить с отцом. Мы были слишком разными, существовали в абсолютно противоположных мирах. Во всяком случае, я была уверена, что у нас нет общих точек соприкосновения.
И все же меня разрывало на части от противоречий. Я не переставала копаться в себе, ища ответы на внутренние вопросы. Я смотрела на свою жизнь под разными углами, анализируя чувства, взвешивая на весах поступки отца и спрашивая себя: что у нас общего, что нас объединяет? И, наконец, во мне произошел ошеломляющий прорыв: я обнаружила, что у нас действительно немало общего! Более того – мы очень похожи! И нас выталкивает на разные полюса именно потому, что мы наделены одинаковыми качествами. Мы оба волевые и гордые, оба упертые и несгибаемые. А самое главное – мы оба храним свои истинные чувства под замком и не желаем открываться. Не желаем признаться, что смертельно соскучились друг по другу. Я осознала, что не папа, а я должна была сделать первый шаг. Не ему следует проявить понимание – а мне. И тогда все встанет на свои места. Если я приму отца таким, какой он есть, то и он примет меня.
Удивительно, как все оказалось просто! Дорога к нашему примирению всегда была открыта – мне лишь нужно было сделать первый шаг.
Поборов свою гордыню, я совершила этот прорыв – положила конец нашей молчаливой войне, длившейся четыре долгих года. Наше противостояние окончилось примирением. И все прошло потрясающе! Отец просто обнял меня – и с того момента мы больше никогда не возвращались к обсуждению причин нашей размолвки. Как и не обсуждали того, что послужило толчком к примирению. Отец принял меня без назиданий и упреков – всем своим сердцем. Как и полагается любящему родителю, не требуя от меня извинений, не ожидая покаяния. Он просто простил меня.
Так началось наше золотое время. Время душевного сближения. Папа делился со мной мыслями о романе, который он все еще писал. И я, как и когда-то в детстве, слушала по ночам успокаивающий стук его пишущей машинки: так-тактак-тактактак-так… Мне очень хотелось признаться отцу, что и меня тянет сочинять истории, придумывать свой мир, излагать его на бумаге. Но я боролась с собой – и со своим призванием. Я говорила себе: «Забудь о писательстве. Вряд ли у тебя есть талант. Ты – не папа. Этим делом ты никогда не заработаешь на жизнь».
К тому же мне было страшно разочаровать отца.
Тем не менее, мы все сильнее и сильнее сближались. Мне казалось, с каждым годом я узнаю его все лучше. Я была уверена, что теперь-то он для меня – открытая книга. Но как же сильно я ошибалась!
Папе все-таки удалось удивить меня.
Когда мне исполнилось тридцать два, я получила известие о его кончине. Случилось это как раз накануне празднования Дня отца. После похорон, приводя в порядок его рукописи и документы, я наткнулась на черновик – незаконченный рассказ в форме любовного письма, посвященный моей маме. Я была поражена, сколько теплоты, сколько чувств и сколько нежности было в этом незавершенном творении! Это было настоящее признание в любви – романтический портрет моей матери. И было трудно поверить, что все это написал мой отец. Такой суровый, такой сдержанный и скупой на проявление чувств человек. Оказалось, он был безнадежным романтиком! Сентиментальным, переполненным нежными чувствами мужчиной, надежно прятавшим свои эмоции за броней внешней суровости. Я не могла в это поверить! Да и никто бы не поверил.
Когда я спросила маму, знает ли она что-нибудь об этой рукописи? Она сказала, что впервые слышит. И это навело меня на мысль, что отец при жизни никому и никогда не показывал этого сочинения. И, вероятно, я была первым человеком, кто узнал о его сентиментальных чувствах по отношению к маме. Я была первая, кто узнал его сокровенную тайну (словно папа решился открыться мне после смерти).
