- Чего разлеглась?! Раз уж с тебя толку нет – иди, хоть вон в огороде помоги, братовья надрываются, а ты все сангу из себя корчишь! Чего вылупилась? Ступай, говорю, не то есть-то сегодня не получишь!
Женщина злилась, хотя я совершенно не понимала – на что. От полного непонимания ситуации я и в самом деле пошла за дом, на тот самый огород, глотая слезы от боли – мизинец на ноге кровоточил...
«Братовья» мне не слишком обрадовались, даже когда я спросила того, что постарше:
- Что нужно делать?
- Ха! Ты колдовка – ты и решай, что нужно!
Немного замявшись, я сказала:
- Я и без колдовства могу. Ну, просто руками. Раз уж тебе так колдовство не нравится…
- Нечего тут подлизываться! Эх, мне бы колдовства хоть каплю, я бы – ух! Я бы всех…!
Он смотрел на меня с неприязнью, этот подросток, такой же темноволосый, как мать, как младший, что спрятался за его спину. В какой-то момент я просто повернулась к нему спиной, прошла в дом мимо женщины, которая, кажется, вовсе не ожидала моего появления, поднялась на чердак и кинувшись на сено заплакала. От слабости тела, от полного непонимания, что делать и почему они все меня ненавидят?!
Разбудила меня высокая, даже выше меня, темноволосая девушка. Свет горящего шарика в ее руке странно искажал черты лица, но мне показалось, что она очень похожа на ту женщину, что я видела в низу. Её дочь? Сунув мне в руку что-то непонятное, она резко повернулась и пошла к дверям.
- Постой…
Девушка резко повернулась и не слишком дружелюбно буркнула:
- Ну, чего тебе нужно?
- Ты не могла бы поговорить со мной?
- Я?! – удивление её было так велико, что она, как мне показалось, даже растерялась. – Я?! Поговорить с тобой?! О чем?
- Обо всем… Я ничего не помню после болезни, понимаешь? Я даже не знаю, кто ты и почему на меня все злятся?
Она смотрела мне в лицо, возможно, стараясь понять, правду ли я говорю. А возможно – просто размышляя, что и как лучше сказать. Но уходить уже не торопилась. Через минуту подошла к сену, села со мной рядом и сказала:
- Что ж, давай поговорим, сестрица.
Глава 2
Имя моё – Алуна. Я покатала его на языке, чуть нараспев произнесла – Алу-у-уна… Странно, конечно, и непривычно.
Сестру звали Лита. Сперва она нервничала и не верила, что я не помню даже таких деталей, как её и свое имя. Потом немного успокоилась и заговорила. Я, периодически, задавала вопросы. Иногда она раздражалась, многого просто не могла объяснить, но в целом все обстояло не слишком приятно для меня.
Магия в мире умирала. Шестнадцать лет назад, когда Лита была еще ребенком, ну и девочка Алуна – тоже, в мире была какая-то магическая война. До этих мест она не дотянулась, хотя нападения нежити бывали и здесь. А потом все кончилось. Рыцарь Ночи запечатал портал своей магией.
Что за рыцарь Ночи, что за портал, ответить она не смогла – как говорили взрослые, так она и запомнила. Сама Лита оказалась не слишком образованной деревенской девушкой. Давно, еще в хорошие времена, она два года училась в сельской школе, знала грамоту. Но на школу больше не хватало ресурсов – теперь никого не учат. Школы, говорят, остались только в городах. И доступны они богачам и сангам.
- Санги – это кто? Это – маги?
- Санги? Нет, санги – это высокородные, вот, как твоя мамаша была. Только она замуж вышла и стала такой же, как моя мать, а не санги.
Лута рассказывала охотно, чувствовалось, что ей приятно это превосходство в сведениях надо мной. Хотя по ее речи я видела, что многого она не понимает сама, а многое ее просто не заботит. В деревне особо не интересуются абстрактными знаниями.
Санга – значит высокородный. Моя мать санги. Забавно. Может быть именно из-за этого такая неприязнь к девочке? Я все еще с трудом осознавала, что это не просто о чужом ребенке разговор, а обо мне самой.
Магия была столь распространенной, что ей владели и купцы, и селяне. Пусть они, допустим, не могли сжечь лес, такое под силу было только боевому магу, которых обучало государство, которые ценились даже во времена изобилия магии, но магия грела и светила, магия двигала ткацкие станки и переносила с места на место людей и вещи.
Речь Литы была неграмотной. Странно, что я это понимала. Если задуматься, язык совсем не похож на русский. Что-то значительно более мелодичное и мягкое, с большим количеством букв «м», «л» и кучей гласных. Если отвлечься от темы беседы – то даже бранные слова кажутся напевными.
Раньше в деревне чуть не каждый пятый был магом. На магии держалось все, вся жизнь, производство вещей и еды, здоровье людей и развлечения. Мне сложно было представить, как это. Но для себя, внутри, я попыталась вообразить, что в моем мире пропало электричество. Думаю, это стало бы глобальной катастрофой. Так и здесь. Привычный мир рухнул, пищу нужно стало добывать не магией, а трудом, одежду – так же, лечились люди теперь травами, а не колдовством, а на развлечения в деревне просто не хватало времени.
И на этом фоне осталось некоторое количество людей, способных пользоваться остатками магии. Их очень-очень мало, их дар – слаб и непостоянен. Каждого из них проверяют и самых лучших забирают на службу государству.
- Но ты и тут оказалась никчемной! – с каким-то даже удовольствием выговорила она мне.
- Почему никчемной?
- Ты слишком слабая и ничего не умеешь. Да и не нужна сейчас никому твоя магия.
Я помялась, но все же задала волнующий меня вопрос:
- Лита, а какая у меня магия? Ну, что я умею?
- А ничего ты толком не умеешь! Ну, можешь сделать, чтобы сорняки меньше росли. Картошка у нас покрупнее, чем у соседей. Еще ты как-то жука-страшноеда отпугиваешь… А больше – ни-че-го! – это она проговорила с каким-то торжеством в голосе.
- Страшноед?!
- Ну, полосатый такой, жрет все подряд. И картошку, и помидорья. Ежели сильно расплодится – так и на деревья может полезть.
- Понятно. Только не понятно, чем же моя магия плоха. Разве это худо – уметь сорняки остановить и этих самых жуков?
- Ха! Так сил-то у тебя нет! Ну, на наш огород еще так-сяк хватает, да и то - потом в лежку лежишь сколько дней, толку от тебя никакого, а кормить, небось, надо каждый день! Правильно мать говорит – нахлебница ты и есть!
В руке у меня был кусок сероватого хлеба – именно его Лита мне в руки и сунула. Беседа была тяжелой и неприятной, она, почему-то, была свято уверена, что Алуна, ну, теперь, значит уже, я – бездельница. Если ее мать – моя мачеха, то возможно, с ее подачи и идет такое отношение.
Я отщипнула немного хлеба и начала жевать. Не слишком вкусно, но хоть немного утихомирит слабую ноющую боль в желудке.
