хватало. И там, и сям валялись клочки то ли тряпиц, то ли пергамента, да таких красочных расцветок, что ими не зазорно платье иного вельможи украсить. А попадись такие клочки на глаза весянке-рукодельнице… м-да-а… В дивные края занесло Лешего.
Вот и очередная поляна, и на ней, как и на прежних, кострище посередине. Может, в этом лесу какие ритуалы колдовские нехорошие проводятся? Придумало племя местное людское себе очередного бога-идола, и приносит ему жертвы. Оттого и лес такой чахлый. Хорошо хоть костей-черепов вокруг не видно. Так может, эти стеклышки и клочки цветные и есть подношения местным богам?
А вот дымком потянуло. Накинув морок невидимости, владыка направился на звук доносящихся голосов и вскоре вышел к очередной полянке. На обрубке ствола поваленного дерева сидели, чинно о чем-то беседуя, трое мужиков, разодетых в яркие одежды, выдающие в них скоморохов. На одном был красный кафтан, на другом серый с блестящими золотом пятиконечными звездами, на третьем и вовсе многоцветно-ляпистый. Однако колпаки с бубенцами на головах отсутствовали. Оно и понятно – не на ярмарке в сей час. У одного, у того, что в ляпистом кафтане, голова покрыта странным убором с ухом над ликом, похожим на тюбетейку привратника, только круглую, словно половинка кожуры большого ореха. На земле перед человеками расстелена белая скатерка, испещренная строчками мелких буквиц и на удивление искусных образов, с коих словно живые смотрели различные лики. На скатерке лежала горка вяленых плотвиц и булка хлеба непривычно прямоугольной формы. Это кто ж такие-то караваи печет?
Рядом над углями шкворчали и аппетитно пузырились жиром нанизанные на прутики маленькие колбаски.
Один из скоморохов подвинул к себе большую красную суму и достал из нее баклажку темного стекла, наполненную какой-то жидкостью. Не иначе вином. Передав сосуд товарищу, он достал еще два, один оставил себе, другой вручил третьему мужику. С хрустом, словно ломая сургучные печати, скоморохи прокрутили пробки на коротких горлышках баклажек. На диво пробки оказались надеты сверху, а не вбиты внутрь, оттого не вынимались или выбивались, как положено, а скручивались. Отбросив дивные пробки, словно ненужный мусор, мужики припали к горлышкам и принялись поглощать питие прямо так, не наливая его в кубки, коих, впрочем, и не было.
Уже в который раз подивился леший новому диву – по мере того, как скоморохи поглощали жидкость из баклажек, тонкое стекло с хрустом прогибалось внутрь, будто то в руках у мужиков вовсе не стеклянные сосуды, а дивные бурдюки из прозрачной кожи.
Как только скоморохи оторвались от баклажек, бока тех так же с хрустом выпрямились, приняв прежнюю форму. В воздухе разнесся пивной аромат. Опять же диво – кто ж пиво не в бочки, а в столь мелкую тару разливает? Да еще и в столь чудную.
Решив, что пришла пора прояснить некоторые вопросы, Леший скинул морок, согнал с плеча синичек и шагнул на поляну.
Мужики непроизвольно вздрогнули, когда перед ними вдруг появился здоровенный детина.
- Позволите ли, люди добрые, путнику у костра погреться? – вежливо обратился он к скоморохам.
Подозрительно взирая на него, присутствующие втянули ноздрями, будто принюхиваясь. Один вопросил странное:
- Типа, так замерз, что пожрать захотелось?
- Вообще-то мы не подаем, - сказал тот, что в странной круглой тюбетейке с ухом, - но так и быть, присаживайся.
Получив дозволение, гость опустился прямо на землю возле костра и потянул носом аромат шипящих колбасок. Заметив его интерес, мужики похватали палочки с горячей снедью.
- Лови таранку, - кинул плотвицу лысый мужичок, сидевший ближе других.
- Благодарствую, - Леший поймал рыбешку, оценивающе помял, понюхал. Завялена толково. Однако пересушена излишне. А мужик тем временем достал непочатую баклажку и катнул ее по земле. – Держи пивасик и знай нашу доброту.
- Благодарствую великодушно, - кивнул пришелец, с интересом вертя в руках баклажку. Та оказалась не то чтобы твердой, аки стекло, но довольно упругой и не прогибалась, как прогибались сосуды в руках скоморохов. А давить с силой он опасался – что если дивный сосуд все же треснет и рассыплется осколками.
- Давно бомжуешь, мужик? – обратился к нему скоморох в красном кафтане.
- Ась? – не понял вопрос Леший, пытаясь содрать с баклажки пробку, сделанную то ли из дубленой кожи, то ли и вовсе невесть из чего, выкрашенного в желтый цвет.
- Давно, говорю, бомжом стал?
Вопрос для пришельца не стал понятнее, но слово «бомж», которым его обзывали еще убогие привратники, ему не нравилось. Потому он ответил одной из тех фраз, которые они с Вием и братцем Лихоней переняли у Кощея:
- Чувак, ты гонишь!
В этот момент пробка подалась и с хрустом провернулась. Баклажка зашипела рассерженной гадиной, неожиданно промялась под пальцами Лешего и брызнула из-под пробки пивными струйками. Ослабив хватку, дабы не выдавить весь напиток из ставшей вдруг мягкой баклажки, владыка содрал-таки пробку окончательно, аккуратно положил ее рядом с собой и пригубил исходящее пеной пиво. Поморщившись, отставил сосуд. Нет, это не пиво. Это невесть что только пахнет пивом. Но баклажка дивная. Надо бы выторговать одну такую у скоморохов. Предложить им злата, али самоцветов – должны согласиться.
- То-то я смотрю, для бомжа ты слишком опрятно выглядишь, - отреагировал на реплику Лешего мужик в тюбетейке. – Ты, наверное, из этих, ну, тех, что, типа, к природе возвращаются? Тебя как звать-то?
Леший хотел было уточнить, куда его собираются звать? Однако вспомнил, что такой же точно вопрос всегда задает Кощей, когда желает узнать имя собеседника. А вспомнив Кощея, владыка леса и представился так, как обычно тот его называл:
- Леха - имя мое.
- У меня, Лех, сосед был из ваших, - сообщил лысый. – Тоже по выходным босиком в лес уходил и жил там в шалаше наедине с природой. Потом каким-то не тем лопушком подтерся и месяц в больничке с язвой на всю задницу провалялся. Теперь его в лес ни за какие коврижки не заманишь.
- Гы, да то он небось цветущей амброзией подтерся, натуралист, млин, комнатный, - хохотнул носитель тюбетейки.
- Пошто лик от небес ухом прикрыл, человече? – решил прояснить вопрос Леший, указывая взглядом на странный головной убор.
Скоморохи от такого вопроса застыли с открытыми ртами, а тот, что в тюбетейке, поднял очи
