другой из лежавших по соседству. Довольно дешевая уловка, да и осторожность уже стала излишней.
Бороду бродяги прорезала беззубая ухмылка. Впадина рта была похожа на незаживающую рану. На языке дохлой медузой растеклось тающее янтарное вещество. Тем не менее слова, произнесенные очень тихо, прозвучали вполне отчетливо:
— Тебе придется присмотреть за этим псом.
Почему-то Макса это совсем не удивило. Он только отметил про себя, что бродяга не назвал пса своим. Он сказал «за этим псом», словно старый бультерьер никому не принадлежал.
Сделка состоялась, прежде чем Макс осознал, что на самом деле происходит. Старик с трудом разогнулся и заковылял прочь, оставив на земле пожелтевшую газету и прочее барахло. Пес даже не поднял голову, чтобы посмотреть ему вслед.
С некоторым запозданием Голиков вышел из ступора.
— Эй, как его зовут? — спросил он у бродяги, чья перекошенная фигура уже находилась от него в десятке метров и… черт возьми, местами сделалась полупрозрачной.
— Ты знаешь, — пришел ответ. Возможно, бродяга проронил эти слова, не обернувшись. И сгинул там, откуда явился.
Попросту говоря, исчез.
Голиков взял книгу Чинского и поспешно сунул ее в карман. Торговцы, находившиеся поблизости, поглядывали на него с подозрением. Могли ли они помешать ему? Вряд ли. Разве что задержать ненадолго. Однако и это было ни к чему. Макс испытывал острую потребность поскорее оказаться подальше отсюда и, главное, ото всех. Остаться наедине с тайной. Но теперь он был не один.
Бультерьер сделал попытку подняться на лапы, будто услышал безмолвную команду. Глядя на мучения пса, многие наверняка решили бы, что гуманнее его прикончить. Так и сам Макс когда-то понимал сострадание, но с некоторых пор думал иначе. То, что Клейн давным-давно сказал о союзниках, хранилось в его памяти в замороженном, не тронутом временем и не испорченном лошадиными дозами нейролептиков виде: «Не знать о союзниках — большой недостаток, но не откликнуться на просьбу о помощи — настоящий, смертельный грех».
Поэтому он взял пса на руки. Тот был легче, чем на первый, да и на последний взгляд. Сказать, что от него несло псиной, значит ничего не сказать. Вонь сбивала дыхание, но очень скоро Макс приспособился и к этому: если повернуть голову и втягивать воздух малыми порциями, запах становился терпимым. Было полное ощущение, что сердце бультерьера колотилось прямо у него в руках. Он также слышал хрипы, которые пес непроизвольно издавал при сотрясениях, сопровождавших каждый шаг.
«Тебе придется присмотреть за этим псом». Что означало «присмотреть»? Следить за тем, как из него по каплям уходит жизнь? Похоронить его, когда он сдохнет? Судя по нему, это случится очень скоро, и никакой ветеринар тут не поможет, разве что самым гуманным образом ускорит дело.
Макс прогнал ненужные мысли. Кто знает, что случится в ближайшие несколько часов? Кто поручится, что видимость не обманула его в очередной раз? Вдруг пес чей-то посланник, а само послание имело смысл только здесь и сейчас, в каждую прожитую секунду?
Весь долгий обратный путь он проделал пешком, неся пса на руках. Кое-кто из прохожих даже посматривал на него с сочувствием. Как всегда, случайные люди не подозревали об истинных причинах, по которым эти двое заслуживали если не сочувствия, то хотя бы сущего пустяка: чтобы их оставили в покое.
Фаза 1/3
Голиков переступил порог своей квартиры и запер металлическую дверь на задвижку. От того, чего он опасался, замки не защитят, а если придется бежать, секундная задержка может стать фатальной.
Положив пса на пол, он колебался, чем заняться в первую очередь — бультерьером или книгой. С обывательской точки зрения следовало бы сначала попытаться накормить псину, но слишком уж часто на рваной памяти Макса обыватели умирали со стекленеющим в глазах недоумением: «Почему я? Ведь я поступал по-человечески. Ведь я все делал правильно…»
В квартире почти не осталось мебели. Черные стены обступили его. Он перекрасил их собственноручно. Это заняло несколько дней; под музыку дело шло не то чтобы веселей — просто было не так занудно. В числе прочего неоднократно звучала стоунзовская «Paint It Black», правда, Максу больше импонировали версии Эрика Бёрдона — у того скрипки распиливали время, превращая его в труху…
Гораздо больше пришлось повозиться со звездами. Звезды он намалевал тоже — на стенах и, само собой, на потолке. Трудно было решить, какую стену под какой участок неба отвести, ведь он имел дело не со сферой, а с несколькими перпендикулярными плоскостями. После того как Макс определился с проекциями, он стал переносить изображения из атласа звездного неба в точном соответствии с координатами. Вероятно, кто-нибудь мог усмотреть в этом нечто маниакальное, но Голикову в его отнюдь не святой простоте гораздо более маниакальным казалось, например, ежедневное присасывание к телеящику, наркотическую зависимость от которого он, хоть и с трудом, но преодолел.
Где-то с неделю он решал, что делать с окнами. Велико было искушение тоже закрасить их черным, но он вовремя сообразил, что рано или поздно это привлечет к его квартире ненужное внимание доброжелателей, которых настораживало и пугало все что угодно, только не то, что действительно должно пугать. В конце концов он остановился на очень плотных тройных шторах — всегда задернутые, они создавали вкупе со стенами и потолком почти полную иллюзию звездной ночи, в которой зияли беззвездные провалы.
Таким нехитрым (или хитрым — смотря на чей вкус и цвет) способом Голикову удавалось максимально отодвигать от себя сны. Конечно, это срабатывало далеко не всегда. Порой его заносило не туда, но искусственное звездное небо над головой (а еще с четырех сторон и, если уж на то пошло, то и под ногами) все равно было подобно ловушке, которая держала его тысячами якорей. У немногих из этих якорей были имена, знакомые с детства: Денеб, Регул, Альбирео, Спика, Альфард, — другие остались безымянными, но все они, насаженные на булавки своих координат, улавливали в незримые сети расчерченной и измеренной Вселенной микроскопический холодный камешек Земли, на котором ничтожный червь Максим Голиков по старой неизлечимой привычке отчаянно цеплялся за единственный сон…
Фаза 1/4
Макс обнаружил, что у него дрожат руки. Не от слабости, от возбуждения. Уже по пути домой он вспомнил слишком много, чтобы остаться спокойным. Книга Чинского, еще даже не открытая, послужила катализатором, заново запустившим химическую реакцию восстановления памяти. Но он ждал гораздо большего от найденного раритета, точнее, от его последней части — «Путеводителя». Ведь Максу не нужны были новые болезненные воспоминания. Ему нужна была новая
