двое толстых рейтуз да колготки, на тушке — футболка, водолазка, свитер шерстяной (с клёвыми оленями!) и толстая цигейковая шуба подпоясанная «настоящим солдатским» ремнём. Не знаю, насколько он был настоящий, но бляха со звездой. На голове тонкая «лыжная» шапочка, а поверх — цигейковая же шапка на резинке вместо вязок. Удобнейшая вещь, между прочим! Поднятый воротник перевязан полосатым вязаным шарфом в два оборота. Довершали наряд толстые двойные рукавички на резинке, продёрнутой через рукава шубы — чтоб не потерять.
На ногах у меня были валенки. Да и у мамы на ногах тоже были валенки. Не те, которые потом будут (как сапоги с валяными голенищами) и даже не с резиновыми литыми подошвами. Просто валенки, цельные, которые от долгого лежания на складах сплющиваются в вертикальной, скажем так, проекции до такой степени, что первое время стоять на них трудно, как на коньках, а стопа испытывает непредусмотренные природой боковые нагрузки. Мои уже слегка обмялись, но подошва всё ещё была кругловатая.
А вот шуба мамина мне совсем не нравилась. Не знаю, сколько ей уже лет, но искусственный ворс совсем свалялся, сделавшись взъерошенно-сосулечным. Шапка какая-то страшненькая… При этом мама была тоненькая, совсем как старшеклассница. Размер сорок четвёртый, наверное. Во всяком случае, помню, как я, учась классе в десятом, нашла однажды в шкафу её пальто этих лет. И оно на мне не сошлось!
А потом — года через два это будет — случилась у неё тяжёлая ангина, давшая какие-то лютые осложнения, в том числе ревмокардит. В больнице она лежала долго, и почему-то ничего не помогало, пока не подключили гормоны. И вот тут её разнесло со страшной силой. Выписывалась мама, поправившись на тридцать килограмм.
Ужас, как на мой взгляд.
Интересно, можно будет этого как-то избежать?
На этой мысли дорога вильнула влево, оставив нам направление, которое можно было назвать разве что просёлком. Блин, я и забыла, что тут неасфальтировано всё! Хорошо, хоть грязи нет. Зато есть снег, — порадовала сама себя я. Ноги вязли.
Прямо посреди Юбилейного микрорайона остался квадрат частного сектора — обычных деревянных домов по типу деревенских, только на совсем небольших участках, сотки по две-три. Когда-то кто-то пустил слух, что именно этот кусок крайне нужен городу для какой-то многополосной дороги, и люди ждали что вот-вот, вот сейчас, буквально со дня на день, к ним придут и начнут изымать дома́ и раздавать за это квартиры. А поскольку по закону выдавать жильё взамен положено было не по площади дома, а по норме квадратов на каждого прописанного, попрописывалось в этих домиках просто дохрениллион народу. Они будут надеяться ещё лет сорок, пока не станет окончательно ясно, что именно этот кусок нахрен никому не упёрся.
Воду этот частный сектор получал из двух колонок, вокруг которых заледенели большие пятна, похожие на выпуклые полярные щиты. Сразу за краем частного сектора начиналась ограда восемнадцатой школы. Ну, всего с треть дороги осталось! Да и уклон здесь не такой уж сильный, допрёмся.
Собственно, на са́мой-са́мой верхушке круглой сопки Юбилейного, через дорогу от нашего дома, располагалась областная больница. Будущая. Пока это был забор, обнесённый колючей проволокой, и трудились там весьма специфические работники, которых каждый день привозили-увозили на нескольких закрытых решётками грузовиках.
И заснеженные тополя не закрывали пятиэтажки с верхом, а стояли совсем маленькие, едва доставая своими макушками до третьих этажей.
Ой, с этими тополями случай был…
Однажды, классе во втором или в третьем я училась, приходил в школу какой-то агитатор из природоохранного общества, так красиво всё рассказывал, и главное — о пользе деревьев в городе. Как-то он зацепил тополя. И мы, несколько девчонок со двора (дурынды с инициативой), буквально через пару дней нашли обрезанные тополиные ветки. Видать, дорожная служба или дворники вдоль проводов деревья подреза́ли и часть мелких обрезков растеряли. Так мы все эти ветки собрали и тупо за домом навтыка́ли. И они все прижились! Это ж тополя! Теперь у нас за домом типа лес. Нет, в будущем, из которого я выпала — тополиный лес, а в этом настоящем его пока нету. Может, и не будет, потому как в прошлый раз одним из двигателей этой гражданской инициативы была я, о, Господи…
За два дома от нас нам попалась лавочка, и мама поставила поклажу — отдышаться.
— Не устала?
— Не-а, — помотала я головой. — А ты? Может, я за санками сбегаю? Радиолу поставим.
— Да нет уж, — мама махнула рукой, — чего тут, этот дом пройти, да ещё дом…
Стоять просто так было скучно. Понимаете — совсем позабытое чувство переполнения движением, которое требуется выпустить. Напротив подъезда жильцы залили водой небольшой откос, рядом валялось несколько картонок.
— Я тогда с горки съеду?
— Ну, иди.
Я с удовольствием скатилась с горки. Трижды! На третий раз, сидя внизу подумала: а может, оно не сразу произойдёт? Ну, забывание вот это? Не резко? Может быть, детское и наивное постепенно выдавит меня, взрослую тётку, да так, что от моих воспоминаний и следа не останется?
И я снова буду переживать лютый ужас перестройки и девяностых как в первый раз, не имея возможности хотя бы минимально подстраховаться?
Да ну, нафиг!!!
Я легла на снег, раскинув руки, и уставилась в бледное зимнее небо. Почти как Андрей Болконский в небо Аустерлица.
После сна в автобусе моя память никуда не пропала! Всё я помню.
Или нет? — как будто ехидно спросил кто-то.
Это так меня испугало, что я судорожно начала перебирать всё, что я могла бы помнить — и забыть. Занятие, в сущности, дурацкое и бесполезное, ибо, если уж что-то забыл — фиг ты его таким образом реанимируешь! Но имя алабая, написанное на руке, я держала в памяти чётко: Акташ. И Вову помнила. И множество подробностей из нашей с ним жизни.
— Оля, ты чё там? — обеспокоенно крикнула мама.
— Иду! — я подскочила и побежала в горку, втыкая носки валенок в ямочки, продавленные в склоне вместо ступенек.
Я здесь. Но имя Акташа, пожалуй, стоит записать и сохранить как-то более капитально.
ДОМ
Подъезд встретил по-советски ухоженно. Деревянная дверь на пружине, крашенная краской, которую я про себя называла «официальный зелёный». Это нечто такое средней интенсивности, но не растительного, а больше минерально-зелёного цвета. Малахитовый, что ли. Иногда шла партия, в которой больше угадывалось морской волны. Очень любили такими цветами красить подъезды: перила, двери и нижнюю часть стен, которые называли «панели».
И ни одной двойной двери у квартир, не то что металлической, а даже деревянной. Лет через семь-восемь, однако, это начнётся, а пока народ жил беспечно. Двери были самые простые, чуть ли не из реечного каркаса, обшитые фанеркой. Максимум, чем люди выделялись — кто для красоты наборными реечками обшил, кто особенно покрасил. Самыми пафосными казались мне двери, оббитые блестящим, словно глянцевым дермантином, с обязательной поролоновой подкладкой, от чего дверь приобретала вид слегка надутый, и с красивыми мебельными гво́здиками-цветочками.
Причём, вся эта красота делалась именно снаружи, в подъезд. Что уж у них там внутри квартир было, я не знаю.
Бабушка увидела нас, захлопотала. А я смотрела на неё и думала, что здесь она моложе, чем я была там — ей ведь сейчас шестьдесят восемь всего! И так от этих мыслей защипало в носу, что я начала плакать, тихо глотая слёзы. Это вызвало панику в рядах и громкие сетования в духе: «Говорила я тебе: не надо туда ехать! Угробишь ребёнка! Что за жисть такая — у чужих людей, в проходной комнате!» — и так далее. Не могу сказать, что здесь я с бабушкой была несогласна. Идея оказалась в корне дурацкой.
Мама что-то отвечала, а я хлюпала носом и боролась с валенками. Они не отдавали ноги, хоть я и вставала на правый носок левой ногой, чтобы правую выдернуть.
Ой, вэй…
03. ОТ ПЕРЕМЕНЫ МЕСТ…
ЖИТЬЁ ПРОСТЕЦКОЕ
В конце концов меня освободили от валеночного плена, оперативно выпростали из шубы, и я пошла мыть руки. Первейшее дело, без этого никак.
Квартира эта была получена за три года до моего рождения, когда из района танка* расселяли старые дома. Вот там, всего лишь в двухкомнатной квартире, жила раньше вся огромная бабушкина семья.
*В Иркутске, как во всяком уважающем себя городе,
есть свой стоящий на постаменте танк.
