хата в самой середине села чисто выметена, девки, шутливо переговариваясь, сидят и прядут лен, а то затягивают хором песню, и, когда на короткие мгновенья наступает тишина, только прялки, составленные в круг, мерно шуршат узорными колесами. Окошки в светлице все завешены плотным ситцем, чтобы парни не подсматривали и не пугали страшными рожами, на которые были они большие проказники. Как выставят в синем окошке этакую размалеванную харю, такой визг поднимается, что хоть у околицы слышно.
Евдося пристроилась рядом с подружкой Устымкой, и девушки, придвинувшись друг к другу, шептали вполголоса свои нехитрые секреты.
– Повадился до меня один, из-за Буга, – говорила Евдося. – Когда быдло пасу на Куптии, всю дорогу мимо разъезжает, а тут уж стал до отца захаживать да матери в пояс кланяться. – Тут Евдося рассмеялась: – Выточил братцу свистульку такую, что и в Домачеве на базаре не купишь.
– Это бродятинский-то Семен?
– Он, – вздохнула Евдося и умолкла.
Некоторое время было слышно, как поскрипывают деревянные качели прялок под их легкими стопами.
– А ты и не рада?
– Отец и мать за меня пусть радуются, – тряхнула серьгами Евдося. – А только, ей-богу, зря он таскается… И принесла же нелегкая, когда я основу ткала, – продолжила она после небольшого молчания.
Устымка ужаснулась и прижала руки к груди:
– Небось наложила перемоты?
Ведь считалось, что появление постороннего во время снования грозит бедами и может навести на работу досадную порчу.
– Нет, – улыбнулась Евдося, – он, видно, добрый на переход, до солнца досновала, еще и остались клубочки.
– Разве же не люб тебе такой парень? – покачала головой Устымка.
– Да ведь я какая маленькая! Такую ли нужно этакому высоченному. – Евдося снова замолчала, а потом совсем близко нагнулась к подружке и жарко заговорила ей в самое ухо: – Устымка, Устымка, как подумаю, что не приведется повеселиться больше, как представлю, что не кружиться мне в хороводе, так и жизнь кажется немила. За такого пойдешь – и шагу со двора не ступишь, тоска заберет, кручина сгложет!
– Эх, Евдосечка, – потупила очи Устымка, – проспеваешь ты свою долю.
– А иначе жить зачем? – ненадолго задумалась Евдося и огласила широкую светлицу самой беззаботной из своих песен.
Последний день перед Купалой еще пряли, а поутру заскрипели крышки тяжеленных сундуков, и божьему свету явились наряды рукотворной красоты.
Едва сумерки коснулись деревьев и крыш, девки и молодицы, загодя украсившие косы полевыми венками, потянулись к Бугу и собирались около заводи, где под покрывалами согбенных ив темная вода дремала в пологих берегах. Только изредка по воде торопливо пробегал едва уловимый ветерок, возмущая ее червленую гладь, и река колеблющимися волнами тыкалась в выпуклые груди берегов. Между деревьями мелькали светлые пятна женских одеяний и слышались обрывки приглушенного разговора выходивших на поляну женщин.
К самой неподвижной затоке девки натаскали соломы и запалили огонь, окружив его неровным ожерельем. Каждая держала в руке клок, и время от времени то одна, то другая нагибалась к костру, зажигала солому и бросала на воду, уже подведенную поволокой первого тумана. Пучки, ровно снедаемые пламенем, покоились на темной поверхности, озаряя ее трепещущими отражениями, и с протяжным шипением угасали.
Ветер пропал совершенно, ночь прояснилась. Высыпали звезды и легонько заколыхались на спокойной глади реки. В небо скользнула молодая луна и улеглась между ними в черную воду. Все предвкушало миг, когда небеса доверчиво открываются земле, навстречу несмелым надеждам ее обитателей. Природа замерла, но не уснула, и зачарованные люди затихли вместе с ней, внимая свершавшемуся таинству. Над водой было тихо – только соломенные купайла, потрескивая, догорали на ней.
Девки поснимали венки и, присев над водой, осторожно положили их на ее сияющую отблесками поверхность. Венки сбились в стайку, и понемногу их стало разносить течением. В какую сторону поплывет венок, туда и дивчина замуж пойдет, поэтому девушки сосредоточенно следили пока еще невнятное движение своих размокших цветов. Один венок все более отваливался от других и выплыл, покачиваясь, на протоку. Некоторое время он виднелся еще темным кольцом и пропал наконец во мраке противного берега, под навесом пышных зарослей.
Устымка дернула Евдосю за рукав и шепнула:
– Гляди, гляди, за Буг пошел.
Евдося сердито топнула ножкой и отвернулась от реки:
– Мало ли пригожих парней за Бугом!
– Есть и пригожие, – тихо ответила Устымка, – а он добрый.
«Зелено болото, зелено, чего так рано и полегло…» – затянул чей-то печальный голос.
Негромкая песня поплыла над водами, вслед уносимым протокой купайлам.
Покатилась жизнь Семенова под гору. Мрачнее тучи, пасмурней ненастья рубил он у себя во дворе новую хату рядом со старой, отцовской.
– Нечто жениться надумал, кум? – щурился сосед.
Вместо ответа Семен водил головой туда-сюда.
– Для чего же строишься?
– Так, – не глядя бросал он.
Все оставшееся лето возил лес по Олендарской дороге, все оставшееся лето слышал любезные песни и каждый раз, подъезжая к одинокому дубу на Куптии, говорил или кому-то, или сам с собой:
– То моя девка поет.
Но уже не шутил и не улыбался, а только твердо сжимал губы и еще горше хмурил упрямые, насупленные брови.
Однажды вечером отбросил он в досаде какую-то поделку и пешком пошел за Буг. Дойдя до просторной поляны, на которой рогозненские парни и девки с незапамятных времен устраивали музыки, он сошел с дороги и, забравшись в кустарники, стал глядеть на поляну. На ней горячими языками кривлялся большой костер, соперничая с блеском золотой луны, которая уже воцарилась на небосводе в окружении зеленых созвездий. Вокруг костра пели песни и плясали под гармошку. Увидал он и учителя, который в накинутом на плечи форменном сюртуке, сложив на груди руки, стоял за хороводом и тоже слушал и смотрел. Свет пламени бросался в лица, как краска стыда, движения будоражили, как хмель, и что-то тревожило и возмущало душу в этой поздней пляске. Однако ж тщетно он выглядывал причину беспокойства – безмятежная ночь трепетала вокруг, благоухая изобилием лета.
Семену захотелось подойти поближе, но едва он сделал первый шаг, как из-под ног его раздался оглушительный треск – это в темноте он неловко ступил на пересушенный валежник.
Музыка на минуту прекратилась. Девки взвизгнули и со смехом забежали за парней. Парни прислушались.
– Тикайте! Медведь ломится! – в шутку закричал один из них и наскочил на испуганных девок, которые, хохоча, разлетелись от него в разные стороны.
– Полно! То пьяный Макарусь опять плутает, – сказала какая-то бойкая молодица, и гармонист еще безжалостней затерзал свою гармонь.
Макарусем звали Устымкиного брата – известного всем бездельника и безобразника.
Уж побледнело небо, когда все разошлись,
