Русский народ мудр и силен, и получил право таким называться. Но мы еще слишком все под обаянием утреннего тумана свободы. От созерцания должно перейти к действию.
Я знаю, у нас сейчас нет злобы, нет ненависти к врагу, и пусть. Нам не нужны эти варварские возбудители, чтобы быть могущественными. В нас должен проснуться высокий гнев к тем, кто посягает на нашу сущность. Сейчас, пока, мы должны строить наше государство под пушечные выстрелы, другого выхода нет.
Двенадцатого марта*
Сознание демократической республики возникло в первые же дни революции. На этом сошлись все партии, и те из них, которые по существу, казалось, не должны были хотеть власти народа, провозгласили его властителем. В народ, в его государственную мудрость поверили на слово. Случай беспримерный в истории, который нельзя объяснить одним только страхом внешней опасности.
И вот на двенадцатый день революции происходит изумительный акт. Народ показывает наконец свое лицо. С утра 12 марта он наполняет все улицы Москвы, сходящиеся к Кремлю лучами. По всему протяжению протянуты цепи из подростков и женщин. Сквозь них медленно двигаются батальоны рабочих, солдат, женщин-работниц, киргизы в пестрых халатах, поющие какие-то свои степные песни, оркестры. Каждым батальоном руководит начальник с красным жезлом. И над волнующимися этими реками народа двигаются, куда только хватит глаз, красные хоругви и знамена. Надписи только одни: «Да здравствует братство народов», «Да здравствуют армия и народ», «Да здравствует демократическая республика», «Да здравствует восьмичасовой рабочий день».
Приостанавливаясь, с пением, под звуки солдатских труб, процессии двигаются по направлению Красной площади. Перегоняя их, я вижу красное бархатное знамя, на котором написано: «Свобода, любовь и равенство». Несут его суровые мужики молча и важно, словно понимая, что это знамя пройдет по всей земле и когда-нибудь будет водружено на храме единого человечества.
Дальше несут портрет Льва Толстого, – это трогательно. Внизу, вдоль Александровского сада, двигается вторая человеческая река, ряд красных хоругвей теряется в дали Неглинной. Вслед за несколькими прохожими я проскакиваю между двумя батальонами на мост. В Кремле слышны музыка и крики. И вдруг из Троицких ворот сыплются горохом мальчишки, взявшись за руки с бородатыми солдатами. Они кричат: «Дорогу, дорогу!» И из толщи древней башни появляются быстрым шагом трубачи, флейтисты, и, наконец, валят солдаты, женщины, рабочие, увлекая красные знамена такого-то полка. Все это рысью, вниз через мост, спешит присоединиться к стотысячной двойной реке рабочих, голова которой уже вступила на Воскресенскую площадь, и без того полную народа.
Два рыжебородых мужика в солдатских шинелях и папахах, надвинутых на уши, пережидая у ворот, пока высыплется из них толпа, говорят друг другу с умной усмешечкой:
– Посмотрел бы теперь немец, каки-таки у нас бунты.
– Да, – говорит другой, опять усмехаясь, – под гнетом были.
И это литературное словцо «под гнетом» звучит с неожиданной и новой убедительностью.
На Красной площади – толпы, знамена, оркестры, крики, речи. Уходящие рабочие встречаются с ротой солдат, побывших в боях, увешанных крестами. Летят шапки, кто-то за неимением другого запускает вверх калошу, какая-то дама плачет обильными слезами, сама не зная, что с ней. На Воскресенской и Театральной площадях протянуты сквозь толщу народа рукава из двойных человеческих цепей, образуя пути, по которым двигаются автомобили, всадники и процессии. Громче всех поют женские хоры: «Вставай, поднимайся, рабочий народ». И эта такая печальная, так обильно политая кровью песня звучит сегодня совсем по-иному. Действительно поднялся весь народ. И чувство изумления перед этой единой волей к добру, чувство гордости перед его спокойной силой, чувство величайшего счастья перед его возвышенным сознанием мирового долга заливает каждое сердце.
Вы видите только серьезные, только взволнованные лица, на них резко отпечатлелись труд, мука и унижения долгих лет.
Этот народ сегодня в первый раз вышел из подвалов. И вот – величайшее чудо: он принес из подвалов не злобу, не ненависть, не месть, а жадное свое, умное сердце, горящее такой любовью, что, кажется, мало всей земли, чтобы ее утолить. Великий, незабываемый день нового века. Поверившие на слово народу могут быть спокойны.
Нить Ариадны*
Полгода тому назад в Париже вышла книга, роман, «Ariadne» – Claude Anet. Книга эта написана французом, парижанином, о России. Действие в Москве. Героиня – русская девушка, Ариадна, сирота, обольстительное, странное и скрытное существо.
Читатель знакомится с нею в одном из южнорусских городов, где она кончает гимназию. Ее поведение – двусмысленно. Ее считают испорченной, и она решительно это подчеркивает. На двусмысленные средства она едет в Москву, кажется, – учиться. Там однажды в партере театра она встречается со вторым действующим лицом романа. Это – иностранец, агент какой-то фирмы, пролетная душа, молодой, добросердечный человек, со всем открытым, здоровым эгоизмом сына Запада.
Между ним и Ариадной начинается острая, мучительная и странная любовь. Сын Запада весело берет конец нити Ариаднина клубка и с легкомысленной решимостью углубляется в темные извилины Славянского Лабиринта. Он потомок конквистадоров, открыватель земель, ему бояться нечего. Для него нет тайн.
Но, вступив в Лабиринт, за каждой тонкой перегородкой, за каждой страницей книги он чувствует дыхание чудовища. Его воображение начинает рисовать Минотавра, человека с бычьей головой, пожирающего человеческую кровь. Он теряет присутствие духа, изнемогает, к сердцу его прокрадывается отвращение и ужас. Много раз, в изнеможении, он бросает путеводящую нить.
Но как ему знать, что дыхание чудовища, почти касающееся его волос, это только тихие слезы одинокой и горько обиженной девушки. Ибо всем своим духом она знает правду любви, ту правду, которую можно познать только любовью, ту правду, которая надевает на себя звероподобные и страшные личины, чтобы ее не коснулись руки нечестивых, неверящих.
В последней бездне Лабиринта конквистадор одолевает чудовище. Оно сбрасывает ненужную личину. Последние страницы книги, – это чудесное преображение Ариадны, победа любви. Лабиринт, оказывается, ведет к пылающему, бессмертному женскому сердцу.
Роман по форме очень французский, быть может, слишком в некоторых местах откровенно реальный. И самое удивительное в нем – его символика, – она напрашивается сама собой: женственная, порочная, полудикая Россия предается Западу на завоевание, на поток. И Запад, пришедший победить и соблазнившись ею, в ее грехе и пороке находит белоснежную Вечную Истину. Словом, – свет с Востока.
Это та самая идея России, которую не раз постигало художественное русское творчество от сказания о граде Китеже, через Достоевского до Александра Блока. «Буди, буди». Это – Россия, опустившая белые стены святого города на дно темного озера, это – юродивая, преступная, черная, мученическая Русь с вечной тоской по
