задницу. — Рикардо проводит пальцем по лезвию своего ножа, его глаза сверкают, глядя на меня. — Мне нравится разделывать лживых пёзд. Меня действительно заводит, когда я слышу, как они молят о пощаде.
Его тон непринужденный, как будто они с Росси обсуждают погоду или где бы им пообедать. Я чувствую, что вот-вот расплачусь, и изо всех сил стараюсь сдержаться. Если мне суждено умереть, то последнее, чего я хочу, это умереть, плача, как ребенок, умоляя их остановиться. Что бы они со мной ни сделали, я сделаю все возможное, чтобы вынести это и умереть, проклиная их, а не умоляя.
Прости, думаю я про себя, когда Рикардо улыбается мне, а Росси откидывается на спинку стула, явно готовясь задавать мне дальнейшие вопросы. Мне жаль, малыш. Мне жаль, что я не смогла защитить тебя.
Я пыталась.
Я действительно пыталась.
ЛУКА
Я все еще нахожусь в своем офисе, когда раздается сигнал тревоги, сообщающий мне, что Софии больше нет в квартире. Тот дорогой бриллиантовый браслет, который я подарил ей, был потому, что я хотел сделать для нее что-то приятное. В момент, который, как я полагаю, был проявлением слабости, мне захотелось подарить ей что-нибудь красивое. Но это был и практичный подарок.
В одну из маргариток встроен трекер, подключенный к моему телефону, чтобы предупредить меня, если она покинет пентхаус. Проблема в том, что я просто так получилось, что отошел от своего телефона в тот момент, когда он зазвонил. К тому времени, когда я возвращаюсь к своему столу и вижу предупреждение на экране, маленькая точка на карте, обозначающая Софию, находится в соборе Святого Патрика.
— Блядь! — Я выкрикиваю это слово в пустую комнату, хватаю свой телефон и направляюсь прямиком к двери, отправляя сообщение своему водителю, чтобы он встретил меня у обочины, пока я спешу к лифту. Если его там не будет к тому времени, когда я выйду на улицу, я возьму такси, а я никогда в жизни не брал такси.
Но я не собираюсь терять ни секунды, добираясь до Софии.
Какого хрена она покинула пентхаус? Я внутренне бушую, моя кровь закипает все сильнее с каждым моим шагом. Почему она, блядь, не может просто следовать инструкциям хоть раз в своей гребаной жизни? Я до смерти устал от попыток сохранить ей жизнь, от того, что она борется со мной на каждом шагу, сводя меня с ума своими аргументами и бунтарством, и от этого гребаного тела, от одной мысли о котором у меня встает.
Я не могу придумать ни одной причины, по которой она могла бы пойти в собор, но я уверен, что у нее есть одна, глупая, конечно, но причина. И мне чертовски не хочется об этом думать, мрачно думаю я. Если мне нужно угадать, я бы сказал, что она сбежала из-за того, что я сделал прошлой ночью, из-за того, как я трахнул ее, все еще в крови на моей рубашке, и использовал ее как любовницу, на самом деле даже не так. Шлюху, как шлюху. Я никогда не платил за секс, но, полагаю, примерно так все и происходит. Я трахал ее так, словно она ничего для меня не значит, и это должно было достичь одной цели, заставить ее поверить, что она ничего не значит, чтобы она была достаточно напугана, чтобы слушать меня и выполнять приказы. Но, очевидно, это имело неприятные последствия и сделало ее достаточно безрассудной, чтобы вместо этого сбежать. Что, черт возьми, мне с ней делать? Я хочу ударить кого-нибудь, не ее, конечно, я бы никогда не поднял на нее руку каким-либо иным способом, кроме сексуального, но, может быть, кого-нибудь из охранников, кто был слишком занят, подливая себе кофе или дроча свой член, чтобы заметить, что моя гребаная жена убегает. Я собираюсь уволить их всех до единого, сердито думаю я, когда в поле зрения появляется церковь. А еще лучше, я точно выясню, кто был на дежурстве, когда София спускалась в ебучем лифте. Я позабочусь о том, чтобы он больше никогда ничего не увидел, поскольку ясно, что его глаза ему ни к чему.
Когда я выхожу из машины, дождь все еще идет, скатываясь по жестким простыням, которые оставили лужи у обочины, забрызгивая мои лодыжки, пропитывая подол брюк. Я едва замечаю, как поднимаюсь по ступенькам к дверям церкви. Мой пульс учащается в предчувствии опасности, когда я вижу, что дверь приоткрыта, а тусклый свет изнутри льется на ступеньки. Моя рука автоматически тянется к пистолету за спиной, держа его перед собой, когда я вхожу в неф и медленно иду по главному проходу.
Сначала мне кажется, что там пусто, но потом я вижу сгорбленную фигуру в передней части скамей. Кровь на полу, гротескно забрызгавшая белый пол и окрасившая край дорожки для прохода в грязно-коричневый цвет.
— Отец Донахью? — Я выкрикиваю его имя, осторожно спускаясь вниз, мой пистолет все еще наготове, и я оглядываюсь в поисках кого-нибудь еще, кто, возможно, все еще задержался. — Что здесь произошло?
Священник медленно поворачивается, и я вижу глубокую рану у него на затылке, из которой все еще сочится кровь. На лбу и переносице у него багровый кровоподтек, который медленно расползается. К завтрашнему дню у него будет по крайней мере один синяк под глазом.
— Кто-то проник в церковь, — тихо говорит отец Донахью, и я слышу стыд в его голосе. Он медленно встает, делая осторожные шаги в мою сторону.
— Не нужно вставать отец. У тебя такой вид, будто ты можешь упасть в любую секунду. Кто проник в церковь?
— Я не знаю, — признается священник. — Я не видел и не слышал их, пока они не ударили меня. Удар по затылку, как ты можешь видеть. — Его пальцы осторожно прикасаются к затылку, не осмеливаясь подняться выше, к ране.
— Тебе нужно поехать в больницу. — Я прищуриваюсь, глядя на него. — Я знаю, что София была здесь. Так скажи мне правду, отец. Где она?
— Я не знаю, — говорит отец Донахью, быстро заговаривая, когда видит выражение моего лица. — Это правда, Лука, клянусь Пресвятой Богородицей. Когда я очнулся, Софии уже не было. Кто бы ни вломился, они, должно быть, забрали ее. — Он внимательно смотрит на меня. — Как ты думаешь, это Братва?
— Откуда, черт возьми, мне знать? — Я огрызаюсь. — Они вообще не разговаривали? Ты ничего не видел и не слышал?
— Нет.
— Братва наиболее вероятные виновники. — Я вытираю рот одной рукой, убирая пистолет
