с деревней, с начавшимся для него деревенским житьем-бытьем.
Утром они встали чуть свет. За стенкой звенели ведром, слышалось упругое цвяканье молочных струек — Настя доила корову. Собирались тихо, молчком, но отец все же проснулся, приподнял с подушки потную, лохматую голову с прилипшей ко лбу челкой, пробормотал недовольно: «Вы куда, пострелята?» Вовка открыл было рот, чтобы заныть по-привычному: «Отпусти, папка-а…» — но отец всхрапнул натужно и заснул снова.
Но главное было не разбудить Ваньку с Дунькой: прицепятся репьями — возись тогда с ними. Мальцы облегченно вздохнули, выскользнув на улицу, но едва отошли от хаты, как в затылки им так и врезался пронзительный голосок Дуньки: «А мы?» Она бежала за ними, таща за собой Ваньку. Дунька была простоволосая, в коротком зипунке, а Ванька выскочил из хаты в чем спал — в холщовой рубашке до пят.
— Дура! — заголосил Петька. — Хоть бы малого дома оставила!..
А Дунька знай бежала, высунув острый язычок, и карапуз Ванька, спотыкаясь, путаясь в рубашке, поспешал за нею.
— Уродились вы на мою шею, идолы! — сказал Петька, но беззлобно, видно сразу примирившись с тем, что от мелюзги не избавиться. Он остановился, поджидая брата с сестрой. — А куды грибы ложить будете?
— В подол мы, — басом сказал Ванька и задрал рубаху до самого пупка.
— Ой, срамник, — хихикнула Дунька и сунула палец в рот, застеснявшись Вовки.
— Ну досыть лясы точить! — прикрикнул на нее Петька и тряхнул чубчиком: — Иттить так иттить.
А идти с Ванькой было сущее наказание. То ли по причине кривых ног, то ли глуп он был по малолетству, только все его тащило куда-то в сторону. То он натыкался на камень-валун и падал, как сноп, всем туловом в пылищу, то валился в придорожную канаву, и Дунька вытаскивала его оттуда волоком, ухватив за ворот, то он просто останавливался, столбом стоял и, выпучив глаза, дивился на какую-нибудь ерундовину — букашку, ползшую по былинке, или сороку, стрекотавшую в ольховых кустах.
Впрочем, Вовка с Петькой скоро перестали оглядываться, ждать меньших — не спеша пошли своим ходом. Петька сдуру полез на жнивье, думал срезать угол поля, да только себе в убыток: из земли торчали крепкие, как медные гвозди, задубевшие на ветру и солнце соломинки. И босоногий Петька начал смешно подпрыгивать, корчиться, хотя и виду не подавал, что ему больно.
А Вовка в своих сапожках давил соломинки, ломал их до смерти и поглядывал снисходительно, даже чуточку с жалостью на бедняцкое Петькино бессапожье. И любо ему было, опустив глаза, ловить неторопливое снование взад-вперед острых кожаных мысов, прислушиваться к упругому, свежему, веселому поскрипыванию подметок.
Что ни толкуй, а сапоги — это была вещь, и это понял и признал наконец Петька, когда он, с муками преодолев стерню, завистливо покосился на сапожки брата и сказал с чувством:
— Эх, мне бы такие!
— Тебе-е, — насмешливо протянул Вовка. — Да ты знаешь, чудик, сколько они стоят?
Вовка надеялся втайне, что брат, как и тетка Настя, положит сапожкам высшую цену — сто целковых. Но Петька, видно ни бельмеса не смысливший в ценах, простодушно брякнул:
— Ай рупь?
— Рупь? — крикнул Вовка, задрожав от обиды. — Такие сапожки — рупь? А ну смотри, голова садовая…
Он поворачивал ногу и так и эдак, показывал товар лицом. А напоследок, чтобы окончательно добить Петьку, раскаянно переживавшего свою промашку, поднял ногу и показал то, чего не было видно снаружи, но что, вне всякого сомнения, составляло глубинную суть сапожек, самую их душу.
— Подковки! — ахнул Петька, жмурясь от сияния новеньких, лишь чуточку стершихся полукружий под мыском и на каблуке. — Железные!
— Стальные! — сказал Вовка шепотом, хотя в груди у него кипели восторг и гордость. — Стальные подковки!.. Да ты пощупай, пощупай, не бойся…
Приковыляли Ванька с Дунькой. Вовка и им дал пощупать.
— Вот это да! — подытожил Петька. — Подковали тебя, как нашего мерина Степку…
Сравнение с мерином не понравилось Вовке. Он поскучнел, опустил ногу. Нет, не стоило рассказывать брату о многом другом, что было связано с сапожками. Как ходил Вовка вместе с отцом в магазин, как примеряли сапожки, выбирая самые блестящие, самые удобные, самые лучшие, как страшно испугался Вовка, когда отец, уже доставший было из кошелька деньги, вдруг засомневался: «А ведь ботинки у тебя еще хорошие, поносить еще можно», — как вышли они наконец из магазина в прохладную синь летнего вечера, как Вовка — самый счастливый человек на свете — крепко и нежно прижимал к груди высокую картонку, откуда волнующе-сладко пахло сапожной кожей.
А Петька, знать, и думать забыл о братниных сапожках, помахивал корзинкой, покрикивал на Ваньку с Дунькой, чтобы не отставали. И Вовка поглядывал на него уже с холодком отчуждения, с неприязнью, как на человека, не понявшего его, не оправдавшего каких-то сокровенных надежд его.
Спустились в низину, в болотину с осокой на мшистых кочках. И здесь Вовка забеспокоился: в болотине было росно, сыро, и сапожки быстро набрякли влагой, кожа на них сморщилась, в глянцевитой черноте туманно проступили кое-где белесые проталинки.
— Ведешь, называется, — сердито сказал Вовка брату. — Что теперь с сапожками будет?
— А ты сыми их, — равнодушно посоветовал Петька. — Тута без них сподручней.
И было бы ему послушаться брата. Тогда и не случилось бы того, о чем, захлебываясь слезами, поведал он спустя два часа отцу. Но снять сапожки значило для Вовки то же самое, что остаться вовсе голым. Удерживала его и боязнь змей (по дороге Петька рассказывал про ужаков и прочую болотную нечисть), и вид Петькиных ног, будто вспухших, от холода красных, как гусиные лапы, и темный, набухший ощутимо знобливой сыростью подол Ванькиной рубахи. У мальца зуб на зуб не попадал… Ой студена, ой зла, ой въедлива была в то утро роса в болотных осоках!
Чтобы попасть в лес, который белел стволами берез на крутом взгорке, совсем рядом, рукой подать, им надо было перебраться через заброшенный торфяной карьер, неприветливо поблескивавший коричневой, подернутой парком водой. Берега были крутые, осклизлые, черные, без единой травинки. Вовка даже поежился от неуютности этого глухого болотного места.
Карьер можно было обойти, дав порядочного крюку, но Петька, не терпевший кривых дорог, повел напрямик, через клади, делившие карьер надвое. Клади — две длиннющие жердины, кое-как стесанные, висели над водой высоко, были хлипки, ненадежны и так узки, что по ним, показалось Вовке, и яблоко не прокатилось бы. Он заробел, пропустил вперед брата, и тот, крикнув: «Во как надоть!» — побежал по жердинам, что твой циркач по проволоке: раскинув руки, качаясь из стороны в сторону. Ловок был Петька и к тому же — босой. Вовка
