Раз в неделю Гектор виделся со старшим братом, когда тот приходил есть семейный суп. Вчетвером им было хорошо. За столом царила атмосфера гайдновского квартета, только без музыки. К несчастью, и при брате обед длился не дольше обычного. Эрнест рассказывал о своих делах, и никто не умел задать нужный вопрос, чтобы задержать его еще хоть ненадолго. По части риторического искусства и умения задавать вопросы, способные продлить беседу, семья проявляла определенную бездарность. Мать Гектора, давайте на сей раз назовем ее по имени: Мирей (когда пишешь это имя, создается впечатление, будто мы всегда знали, что ее звали именно Мирей; все, что мы о ней выяснили, ужасно соответствует атмосфере этого имени) не могла удержать слезу всякий раз, когда старший сын уходил. Слеза эта долгое время вызывала у Гектора чувство ревности. Потом он понял, что из-за него не плакали потому, что он жил с родителями и не отлучался надолго: чтобы вызвать слезу, следовало расстаться с ними хотя бы дня на два. Если бы нам удалось подобрать слезу Мирей и взвесить ее, мы узнали бы в точности, когда Эрнест придет в следующий раз, – ну, например, эта слеза тянет на целую неделю! Целая слезища, и в ней, этом пузыре депрессивных жизней, Гектор вновь проецирует себя в настоящее время, в наше время повествовательной неопределенности, дабы оказаться перед страшным разочарованием: теперь, когда он уже взрослый и приходит лакать материнский суп раз в неделю, мать из-за него не плачет. И тотчас эта невесомая слеза превращается в самый тяжеленный груз, который когда-либо ложился на его сердце. Совершенно очевидно: мать больше любит брата. И странным образом, Гектору становится почти хорошо; его нужно понять, ведь впервые в жизни он столкнулся с чем-то очевидным.
Нашему герою отлично известно, что его нынешнее ощущение ложно; следует оценить эту трезвость взгляда. Гамма чувств его родителей чрезвычайно ограниченна. Они всех любят одинаково. Это простейшая любовь, которая равно относится и к мочалке, и к собственному сыну. А этот хороший сын, предполагая себя жертвой не-предпочтения, тем самым пытался приписать своим родителям некие коварные намерения, почти что ненависть. Иной раз он даже мечтал, чтобы отец закатил ему пару оплеух; вызванная ими краснота на коже позволила бы ему ощутить себя живым. Было время, когда он подумывал о том, чтобы спровоцировать реакцию родителей, сделавшись проблемным ребенком, но в конце концов так и не решился. Родители любили его, по-своему конечно, но любили. Вот ему и приходилось любой ценой играть свою роль хорошего сына.
В скобках – об отце Гектора, чтобы понять, почему его жизнь посвящена исключительно усам, а также краткое изложение теории, согласно которой наше общество построено на эксгибиционизме
Время от времени отец вздыхал, и вздохи эти были квинтэссенцией его участия в воспитании сына. В сущности, это было лучше, чем ничего. Отец (да ладно, чего уж там, – Бернар) очень рано отпустил усы. Вопреки тому, что могли бы об этом подумать очень многие, ношение усов для него вовсе не было случайным выбором или проявлением небрежности; нет, его усы были результатом напряженных размышлений и чуть ли не актом пропаганды. Чтобы лучше понять этого Бернара, позволим себе небольшую остановку, просто чтобы передохнуть. Отец Бернара родился в 1908 году и героически погиб в 1940-м. Слово «героически» подобно широкому плащу, под который можно запихать что угодно. Немцы еще не начали наступление, линия Мажино была еще девственно нетронутой, и отец Бернара находился со своим полком на постое в маленькой деревушке на востоке страны. В этой деревушке жила женщина весом в сто пятьдесят два кило, которая рассчитывала воспользоваться пребыванием полка в тех краях. Если обычно мужчины ею не интересовались, то во время войны, при вынужденном воздержании, у нее вполне были шансы на успех, и притом немалые. Короче говоря, отец Бернара решил взобраться на эту гору; там, в простынях, он пренебрег опасностью, и в положении, весь ужас которого мы не смеем даже вообразить, с ним случилось то, что обычно именуется удушьем. Историю эту – тс-с! – семье сообщать не стали, затушевав ее словом «героически». Его сыну было всего десять лет. Бернар был воспитан в атмосфере культа своего героического отца и спал под его портретом, который висел на месте образа Девы Марии. Ежевечерне и ежеутренне он благословлял это лицо, которое заморозила смерть, лицо, где в образе столь пышных усов была явлена сама жизнь. Нам неизвестно, в какой именно момент у Бернара произошел сдвиг в мозгах, в результате которого он оказался на всю жизнь ушибленным отцовскими усами. Он вознес молитву о ниспослании ему растительности на лицо и счел свои первые щетинки священными. Когда же лицу его была оказана честь принять достойные усы, Бернар почувствовал, что стал мужчиной, стал собственным отцом, стал героем. С годами он позволил себе расслабиться и уже не возмущался, обнаруживая пустыри над губами своих сыновей; каждый проживал растительно-лицевую жизнь по собственному усмотрению. Бернар полагал, что в наши дни все мужчины лишились растительности на лице и виной тому уловки современного общества. Он любил повторять, что мы живем в самую неусатую эпоху, какая только может быть. «Наше общество сбривает волосы, это же чистый эксгибиционизм!» – восклицал он. И тотчас после этих словесных всплесков возвращался к своим потаенным мыслям, в которых царила пустота.
В годы своего малопрыщавого отрочества Гектор регулярно навещал старшего брата. Он искал у него совета, пытаясь лучше понять родителей. Эрнест говорил, что утвержденной инструкции не существует, если не считать умения делать вид, будто обожаешь мамин суп. Следовало даже без колебаний позволять себе вторгаться в малопочтенную область подхалимажа и очковтирательства в тех случаях, когда хотелось отправиться в гости к приятелю с ночевкой («пожалуй, мамочка, я возьму термос с твоим супом!»). Но у Гектора не было приятелей; по крайней мере таких, к которым хотелось бы завалиться с ночевкой. Его общение с товарищами в основном сводилось к обмену игральными картами на школьном дворе во время переменок. Ему едва минуло восемь, а за ним уже установилась грозная репутация коллекционера. Итак, Гектор просил советов у брата, и вскоре брат стал его референтом по жизни. Не то чтобы он хотел быть похожим на брата, но было похоже на то. Точнее, он смотрел на жизнь брата, говоря себе, что его собственная будет, возможно, такой же. Вся штука была в этом «возможно», ибо будущее представлялось ему весьма неотчетливым, оно было как фотоснимок папарацци, сделанный тайком и второпях.
Высокий и сухощавый Эрнест женился на маленькой, рыженькой и весьма аппетитной девушке. Гектору было тринадцать, когда он впервые увидел невесту своего брата, и он даже на мгновение возмечтал, чтобы та взяла на себя его половое воспитание. Он забывал, что наши жизни уподобились романам XX века; иными словами, времена эпических лишений невинности, свойственных XIX столетию, канули в прошлое. До самого дня их свадьбы он неумеренно предавался мастурбации с мыслями о Жюстине. В самом же понятии семьи было нечто священное. Вскоре Жюстина произвела на свет маленькую Люси. Пока родители работали, Гектор часто ходил присматривать за малышкой и играл с ней в куклы. У него не укладывалось в голове, что он кому-то доводится дядей. И во взгляде ребенка он ловил ощущение, что живет какой-то не совсем нормальной жизнью: столкнувшись с невинностью, мы сталкиваемся с той жизнью, которую не проживаем.
