бы Леночке новую кутку купить, а то в школу стыдно, до пупа, рукава по локоть» – «Завтра отвезу вас в торговый центр, гуляйте, девчонки». Это был мой дом, моё детское счастье. Оно ощущалось щекой, прижатой к пухлому боку подушки, коленями, поджатыми к животу внутри одеяльного комка, веками, согретыми несмелым светом ночника.
Я знала, что лежу в палате, а моё тело – нет. Оно отказывалось это знать. Оно снова чувствовало себя в тепле уже забытого разумом дома, в уюте, который может создать лишь семья. Спорить с телом не хотелось.
Мне не было страшно. Режьте, давайте режьте побыстрее, что мне терять?! Но надо было сделать кучу анализов – биохимию крови, ЭКГ, флюшку – я узнала много новых слов. Еще меня фотографировали со всех ракурсов, будто перед камерой не страшнющая уродина, а фотомодель или киноактриса. Светили в лицо, разрисовывали его пунктиром, снимали, стирали, снова рисовали и снова фоткали. Пожалуй, это было самым некомфортным.
Врач сказал, лучше начать с носа. Зачем? Он, хоть и долбанутый о торпеду, но на месте. Перегородка, говорит, перекривилась, дыхание нарушается. Сопеть-храпеть буду. Ладно, пусть будет нос. Носом больше, носом меньше… Я как-то сразу ему поверила, врачу этому. И медсестрички щебетали: «Олег Викторович – светило, Олег Викторович – талант… Такой молодой, а уже… Золотые руки… К нему из Москвы едут… У нас, знаешь, кто лежал?» – и так далее. Но я не на руки повелась, на глаза. На улыбку. И на голос. Взгляд его тёмно-серых глаз завораживал. Он смотрел, будто перед ним не я, не материал для работы, а нормальная девушка – ни отвращения, ни скрытой жалости, ни скуки. Он улыбался мне. Именно мне, детдомовской пацанке с халтурно сросшимся лицом, Ленке Лейкиной, по кличке Сапог. Пока я двигалась сквозь всякие обследования, он заходил иногда ко мне в палату поговорить. Сначала я стеснялась, хотелось натянуть черную маску с нарисованным оскалом, спрятаться за ней. Сидела на кровати, подтянув колени к подбородку, скрывалась за ними, смотрела в пол, чтобы не в лицо – будто если я не буду видеть его, то и он меня не увидит. Дурочка.
– Ну что? Как ты сегодня? Не скучаешь тут у нас? Я тебе почитать принёс, – он садился верхом на стул, бросал на покрывало какую-нибудь книжку, что-нибудь обязательно смешное, Вудхауса или Джерома.
Рассказывал какой-нибудь фильм, то весёлый, то романтический. Или просто случай, анекдот. Я слушала.
Он крутил руками, словно рисовал в воздухе, то, о чем говорил, порой прикладывал пальцы к вискам, словно ловил ускользающую мысль. Крохотная пауза в рассказе – полуприкрыты глаза, сжаты губы – и вот он снова улыбается, весь радостно распахнут, и история течёт дальше.
Я слушаю.
Ночью, когда оставался только приглушенный свет ночника, полумрак звучал его голосом:
– Ты представляешь, она на каком-то деревянном обломке, а он в воде, ему не поместится с ней рядом. Он непременно замёрзнет, утонет. Уже скоро. И она готова умереть вместе с ним, но он говорит: «Ты должна выжить. Пообещай мне, что ты сделаешь все, чтобы выжить. И будешь помнить меня. Так я останусь с тобой навсегда».
«Навсегда», – бархатные тёплые вибрации. Они проникают под кожу. В каждую клеточку тела. Колышутся в голове прогретой на солнце волной, как краешек воды в мелкой речушке. Горячими крохотными маятничками ходят в груди, в животе, в самом его низу. Засыпая, я оказываюсь на качелях – вверх-вниз, навсегда.
Из-за шторы вплывает одуряющий запах жасмина.
Наконец, процесс двинулся, как корабль со стапелей:
– Леночка, завтра операция. Готова? Помнишь, с утра ни есть, ни пить? – дежурная улыбка медсестры.
Свет в лицо, прикосновения кончика карандаша к коже, укол в вену, маска, сон, бинты на лице, боль, перевязки. Новый круг, новый цикл: свет… укол… сон… боль…
Первые желтые листочки на жасминовых кустах под окном.
Мой день рожденья. Пришли Броненосец и Машка. Принесли бисквитное пирожное с полосатой свечечкой – ни сладкого, ни жирного мне не рекомендуется. Но ведь восемнадцать! Ну чуть-чуть, ты же умница, Лена. Машка подарила мне блескучую, усыпанную пайетками косметичку с дежурным набором: тушь, тени, пудреница, помада. Скоро, мол, пригодится. Но настоящий подарок мне сделала директриса. Пока я медленно вкушала свой «деньрожденский торт», она разложила на столе всякие бумаги – разноцветные бланки с печатями – свидетельство о вступлении в права наследства, свидетельство о собственности на квартиру, свидетельства о том и о сём. Мне восемнадцать, теперь это всё по-настоящему моё. Среди бумаг мелькнул ключ, обычный плоский ключик с пластиковой рыжей головкой. Я сразу цапнула его:
– Что это?
– Ключ от твоей квартиры.
От моей… Голоса родителей за стеной, тявканье Буси, зеркало за дверцей шкафа.
– Можно я его возьму?
Броненосец пошлепала губами, раздумывая:
– Ладно, бери. А документы я заберу. Выпишешься – получишь.
Удивительно, я не помнила свой адрес. Сама квартира выскочила из памяти сразу, стоило только сжать ключ в кулаке. Куча деталей запрыгала перед глазами: необъятная кровать под стеганным зеленым покрывалом в спальне родителей, папин кабинет с диваном и головой лося над его высокой спинкой, тяжёлая скатерть круглого обеденного стола, красный электрочайник на кухне.
– А где мы жили? Я не помню.
Директриса раздвинула бумаги, вытащила желтый лист:
– Воскресенская, сорок четыре.
В подаренной Африкой косметичке на дне обнаружился разрез, туда, под клеёнку был вставлен кусочек картона, для придания прочности хлипкой конструкции. В эту щель я сунула ключ. Заветный ключик от будущего. У меня есть дом, и я никогда не останусь на улице. Позднее под картонкой появился еще один квартирант – моя собственная банковская карта. У меня появился собственный счет, Броненосец оформила. И там даже были деньги! Я настолько обалдела, что, взяв ее в руки, даже не спросила, сколько.
***
Неделю я была слепой. Повязка закрывала глаза. Олег приходил вечером. То есть мы «виделись» и днем, первую перевязку после очередной операции он всегда делал сам. Брал мою голову, запрокидывал в ярком свете кольцевой лампы, поворачивал туда-сюда, рассматривал свою работу, улыбался или хмурился. Касания его сильных пальцев, тепло его ладоней, его глаза совсем рядом с моими – смесь боли и радости.
Ослепшая, я ждала: перед уходом домой, он обязательно зайдёт ко мне. Он не обманывал.
«Привет. Ты как?» – «Нормально» – шуршание, «др-р-р» пододвинутого стула. Он садился рядом, брал меня за руку и рассказывал свои бесконечные истории. Я не слышала слов. Вернее, не пыталась понять смысл, который они несли. Я слушала голос. Слушала, как музыку. Плыла по нему, тонула, выныривала в крохотных
