Ознакомительная версия. Доступно 54 страниц из 267
уменьшить объявленную когда-то численность и Западно-Сибирской крестьянской красной армии Е. М. Мамонтова и И. В. Громова (30 тыс. вместо 50 тыс.)[54]. То же касается и армии А. Д. Кравченко, и других крупных частей. Так, численность 1‐й Томской партизанской дивизии, возглавляемой В. П. Шевелёвым-Лубковым, с прежних 18 тыс.[55] еще в советское время сократилась до 1 тыс.[56] Поэтому количество сибирских партизан накануне краха колчаковской власти было, вероятно, не более 70-80 тыс. человек. По мнению современного исследователя, количество партизан Дальнего Востока на конец января 1920 года было втрое меньше традиционно приводимой численности в 50 тыс. человек – не более 17 тыс., из которых более четверти являлись бывшими колчаковскими солдатами и казаками, перешедшими на сторону партизан недавно, в декабре и январе[57]. Отсюда следует, что логична корректировка и принятой общероссийской численности красных партизан – не 400 тыс., а в пределах 200–250 тыс., к тому же учитывая большую разницу (как и в РККА) между списочным и боевым составами.
До сих пор новые факты и оценки, касающиеся партизанщины, появляются в основном в статьях, а крупных работ немного, причем заметная их часть, особенно краеведческая, давая подчас ценную фактуру, зависима от штампов советской историографии. Так, возражая мнению журналиста «Барабинской степи», который сожалел об отвлечении с фронта трех белых батальонов для подавления восстания, С. П. Звягин удивлялся «логике автора, который ставит интересы победы Колчака на фронте выше тех конкретных местных проблем, которые пытались решить своими силами крестьяне»[58]. По мнению В. И. Шишкина, отряд известного красного бандита М. Х. Перевалова после изгнания Колчака превратился «из орудия борьбы против контрреволюции и [из орудия] защиты трудящихся… в рассадник бандитизма, стал дискредитировать Советскую власть»[59]. А. Н. Никитин сделал вывод о том, что повстанческо-партизанское движение было вызвано в основном «антинародной внутренней политикой» белых, хотя большую роль сыграла и деятельность социалистических партий[60]. Историки избегали, как и ранее, упоминаний о том, что таких лидеров, как Н. А. Каландаришвили и П. Е. Щетинкин, командование наступавшей на Читу 5‐й армии еще в начале 1920 года обвиняло в подрыве советской власти, а также в том, что откровенно криминогенная обстановка в рядах участников восточносибирской герильи угрожала мирному населению[61].
Но и в последних работах заметны штампы прежних времен. Московский историк В. В. Кривенький в наши дни возражает против увековечивания памяти тамбовских и кронштадтских повстанцев, восклицая: «Не хотят ли нас таким образом подготовить к „ревизии“ целого ряда деяний, направленных против советской власти, к реальному пересмотру исторических событий и фактов давно свершившихся дней?»[62] (на деле же историческое познание не может исходить из завершенности изучения той или иной проблемы, тем более такой актуальной, как переосмысление всего советского опыта, до сих пор имеющего массу апологетов).
Характерно, что по сей день не дождался обстоятельного изучения и белый террор, хотя уже в перестроечные времена было высказано мнение о сильном завышении численности его жертв авторами советских трудов[63]. Серьезно всмотрелся в психологию красных и белых погромщиков В. П. Булдаков[64]. Попытки ряда современных историков, включая таких известных, как А. Л. Литвин и И. В. Нарский[65], уравнять красный и белый террор не могут считаться убедительными, а привлеченный ими материал по белому террору (весьма ограниченный и не всегда достоверный) – достаточным для выводов.
Постепенно старые схемы теряют значение, но пока не опровергнуты должным образом из‐за отсутствия основательных исследований. Так, Г. А. Трукан в 2000 году оспорил выводы советского историка К. В. Гусева о том, что на территории Комуча (Комитета членов Учредительного собрания) «свирепствовала контрразведка», а министр Самарского правительства Климушкин и эсер Коваленко были якобы руководителями «террористических актов против населения»[66]. Но А. Л. Литвин все же, опираясь на малообъективную коммунистическую мемуаристику, обвинил Комуч в жесточайшем терроре. Заслуженной популярностью пользуется биография А. В. Колчака, написанная П. Н. Зыряновым, в которой вопросы борьбы с красным повстанчеством и обоюдного террора трактуются достаточно убедительно[67]. Объективно исследованы аспекты белого террора в работе Н. С. Кирмеля и В. Г. Хандорина[68].
Однако чаще историки анализируют белый террор с прежних, по сути классовых позиций. Старые идеи о колоссальном белом терроре активно проповедовал П. А. Голуб, тенденциозно привлекавший как известные, так и архивные материалы[69]. В новейшей книге И. С. Ратьковского, собравшего хронику белого террора, отсутствуют архивные данные, зато некритически использован массив советского лживого пропагандистского материала. Попытка в 2021 году оформить его в единое исследование (с элементами критики ряда советских источников и добавлением некоторых архивных документов) не избавила автора от тенденциозности, преувеличений, повторения ложной информации и архаичного вывода о террористической сути белой власти[70].
Созданные Гражданской войной белые правительства хотя логичным образом и тяготели к авторитаризму, основывались все же на правовых принципах[71]. Так, современные историки отвергают мнение о режиме А. И. Дутова как террористическом[72]. Характерно, что ни одно антибольшевистское правительство на востоке России не преследовало цели установить тотальный контроль над общественным мнением[73]. По мнению ряда современных историков, именно Белое движение по преимуществу отстаивало модель либерального государства: «Другое дело, что целый ряд обстоятельств (и не в последнюю роль неуправляемость армии, выливавшаяся в нередкие акты „мщения“ и насилия) не позволил этому варианту общественного развития утвердить себя в России»[74].
Необходимо отметить, что частые и жестокие расправы карательных экспедиций с родственниками подпольщиков и партизан, а также всеми, кто признавался подозрительным и нелояльным, сочетались в то же время с откровенно либеральным отношением к красным со стороны многих представителей как гражданских властей, так и силовых структур, особенно в управляемой эсерами Иркутской губернии. Основная часть низовых советских работников и радикально настроенных профсоюзных активистов в 1918 году либо полностью избежала репрессий, либо отделалась штрафами, порками или недолгим заключением. Уцелела и значительная часть экстремистских лидеров руководящего звена.
Как вспоминал управляющий Иркутской губернией П. Д. Яковлев, волостные советы он заменял на земские управы «почти без персональных изменений». Опередив военных, Яковлев создал гражданские следственные комиссии, которые в ближайшие недели освободили всех тех большевиков, за которых мог «хоть кто-нибудь поручиться», причем поручителей (обычно фиктивных) никто не проверял до самого конца 1918 года. Поэтому большинство арестованных в Иркутской губернии уже через три месяца вышло на свободу[75]. Управляющий Семиреченской областью в 1919 году назначил ряд бежавших из России совдеповцев на административные посты, не проведя их
Ознакомительная версия. Доступно 54 страниц из 267
