Его отказ потонул в собачьем лае. Мы слишком долго проторчали у ворот.
— Берька, молчи! Женьку разбудишь!
Я резко повернула ключ. Шнауцер выскочил на улицу и разразился лаем ещё пуще! Пришлось схватить за ошейник!
Я подняла глаза: чужой, не свой, не сводил с меня взгляда. По-прежнему злого.
— Женьку? — переспросил и тут же опустил глаза к собаке, которая ещё подтявкивала.
— Да… Евгения теперь редкое имя для девочки, — выдала я тихо, тоже глядя на собаку.
— Да, наверное… Ну… Я пошёл. Не буду раздражать вашу собаку.
Сказал так, что это прозвучало «никогда».
Я держала за ошейник собаку, но дышать не могла сама. Броситься следом, сказать, что я тоже свободна, что я… И? Кто сказал, что он свободен? Свободные мужики редкость. Хорошие мужики. Его явно уже подобрали. Да и… Кто тебе, Славка, сказал, что этот тот самый Ромео, в которого ты была влюблена. Это Евгений Сомов, которого ты не видела двадцать лет, и понятия не имеешь, что это за мужик.
3. Яська и Джек
Три ватных одеяла, два горячих тела, одна обледенелая дача — именно так выглядело счастье в наши счастливые семнадцать лет. Подогретое витаминным чаем из плодов шиповника и сушеных садовых яблок. Всякий раз, взобравшись на чердак заколоченной на зиму дачи, мы быстро раздевались, с тоской поглядывая в сторону допотопного обогревателя, похожего на колченогую чёрную болонку. Не включишь — родители снимут показатели счётчика и поди потом объясни, кто тут прохлаждался долгими зимними вечерами.
Мы любили друг друга уже, кажется, третий час… И мечтали о трех днях в мае, когда, все так же в тайне от предков, сбежим в Москву. Деньги накоплены, алиби придуманы, осталось купить самые дешевые билеты — и ни одна живая душа не узнает, что в поезде «Смена» наши полки будут ровнехонько друг над другом. Но это будет в мае… Теплом, раскрашенным тюльпанами. А пока мы друг на друге в промозглом марте…
Зима злилась на всех и вся и сыпала в крошечное чердачное окошко снегом.
— Женечка, Джек, Евгений… — что только не шептала я ему, держась распухшими от поцелуев губами за самую вкусную на свете мочку.
Чуть сжать ее, и услышу сдавленный вдох. Чуть сжать бедра и будет выдох… У обоих. Облегчения и сожаления, что зимне-весенний день слишком быстро закончился.
— Может, плюнем на все и останемся на даче? — предложил Джек, щекоча мне носом ключицу.
Я вздрогнула, как и минуту назад, когда он оторвал меня от подушки и от земли. Я снова вжалась затылком в нагретый сдавленным дыханием гусиный пух. Вот бы вытащить сейчас одно перышко и пощекотать ему нос…
— Тогда Москва накроется медным тазом…
— Москва и так может накрыться…
— Только не говори, что идёшь в армию!
Я оттолкнула его плечи и села, наплевав на холод. Ему исполнилось восемнадцать в начале февраля.
— Нет… Батя обещал отмазать. Но всякое может случиться… Это ж ещё целых два месяца! Ну чего вылезла? В соплях завтра будешь!
И Джек накрыл меня нижним одеялом с головой — два других свешивались с тахты на пол, прикрывая нашу разбросанную одежду.
— А я скажу, что беременна, и тебя не заберут. Ведь так? — шептала я в темноту.
— Сплюнь! — и он постучал мне по голове.
И в ней отозвалось гулко, как в пустом ведре. Это стучал по железной крыше то ли дождь, то ли снег, то ли град… Зима злилась, и мы злились вместе с ней, потому что расставались на неделю, а может даже на две. Когда ещё Джеку удастся выкрасть дедовскую Шестерку, неизвестно.
— Мне подруга справку напишет. А я есть за пятерых буду. И все поверят, у некоторых вообще до тридцати недель живот незаметен… Особенно если это девочка…
— Слава, ты чего панику развела?
Я сжала ему щеки и себе веки, почувствовав на ресницах слёзы.
— Я с ума сойду за два года! А если в Чечню? Ты что, совсем дурак?
— Это ты дура: батя сказал отмажет, значит отмажет!
— Отмажет, ага… — я почти всхлипнула. — Ну да… Для армии не годен, а в ГАИ пожалуйста…
— В ГАИ точно не возьмут, а вот в ГБДД пожалуйста… Ярослава, ну елки зеленые… Ты плачешь, что ли?
Он тоже держал меня за щеки, а сейчас принялся их целовать…
— Какая ты у меня соленая, а обещала быть сладкой… Ведь обещала?
— Обещай не ходить в армию. Обещай?
— Обещаю… А ты обещай не врать про беременность. Хочешь, я на тебе просто так женюсь? Вот исполнится тебе восемнадцать и сразу женюсь, хочешь?
— А чего год ждать?
— Ну… Выгонят нас нафиг, на что жить будем? А за год я что-нибудь придумаю… На комнату в коммуналке согласна?
— Да я на ледяной чердак согласилась! Джек, я не хочу домой… Только с тобой! Пошли ко мне! Ну не выгонят тебя, мои не такие…
— Ясь, дай мне год. Ты в меня не веришь? Я тебе дом построю, обязательно.
— Дом, который построил Джек…
Я уже смеялась. Сквозь слёзы… Но уже не соленые, а сладкие. Слёзы радости.
— А дочку я тебе назову Женькой.
— А сына Ярославом? — усмехнулся он.
— Точно!
— Только не сейчас, Ясь. Дай мне встать на ноги. Я обещаю, что у тебя будет настоящая фата, а не из занавески…
Теперь я не поцеловала, а пнула его… Нахал! Ему было семь лет, мне шесть. У соседей справляли свадьбу, кричали горько, и мы тоже хотели играть в жених и невеста. Но нам было немного стыдно, и мы боялись родителей сами не зная почему. Стащили у бабушки стиранную кухонную занавеску и заперлись в вонючем дачном туалете. Первый поцелуй длился не больше секунды. И был не в губы, а в щечку. Мы даже не поняли, как это надо в губы, хотя пересмотрели украдкой с мамами и бабушками все мыльные оперы…
— Все, Яська! Одевайся! Не доедем, нафиг.
