способ совершить ими начатое, возвратить им употребленные капиталы, а при том, сверх распространения державы Вашего Величества, казна получит от сбора пошлин и десятин приращение доходов, а частные люди приумножение торговли и промыслов»[7].
Прожект Шелихова предполагал распространение русской колонизации в Америке на юг до сорокового градуса, до Испанской Калифорнии, комиссия же считала нужным ограничить продвижение пятьдесят пятым градусом, от которого сподвижник Беринга, командир бота «Святой Павел» капитан-командор Чириков начал свое исследование американского Северо-Запада: «Сие обстоятельство может служить опровержением всех притязаний других держав на земли к северу, от сказанного градуса широты находящиеся, кои по праву первого открытия беспрекословно принадлежат владению Вашего Величества. Таковое в пределах ограничивание, на самой строгой справедливости основанное, будет правилом умеренности и для других держав, к таковым заведениям на американском берегу приступающих, ежели не похотят подвергнуть себя следствиям неприятным».
Императрица была крайне недовольна выводами комиссии и, повторив статс-секретарю и гофмейстеру Безбородко прежние слова об отсутствии в казне денег и неприятии частной монополии, собственноручно начертала на докладе: «Что оне учредили хорошо, то говорят оне, нихто тамо на место не освидетельствовал их заверение… Многое распространение в Тихое море не принесет твердых польз. Торговать дело иное, завладеть дело другое».
– Облом, Иван Ларионыч, — сказал Шелихов, когда они вернулись в гостиницу после вручения медалей и шпаг. — Самим придется управляться с конкурентами.
Конкурентов было немало, но главным среди них противником был недавний друг и компанейщик Павел Семенович Лебедев-Ласточкин, которого следовало низвергнуть в первую очередь. Его промысловые отряды уже успели перейти с Курил на Алеуты и дальше — на матёрую Аляску. Крепостей не ставили, старались блюсти указание императрицы в отношении аборигенов: «Курильцев оставить свободными и никакого сбору с них не требовать, да и впредь обитающих там народов к тому не принуждать, но стараться дружелюбным обхождением и ласковостью для чаемой пользы в промыслах и торговле продолжать заведенное уже с ними знакомство». Указание, правда, было дано Сенату, однако через него — и промышленникам, и, надо понимать, не токмо про курильцев.
– Не впервой, Гришаня, управимся. А у государыни-матушки, по сему видать, советники-то умишка невеликого: недотумкали, что свято место пусто не бывает…
– Вот-вот… Я за те годы, что в Америке промышлял, насмотрелся на охочих до «святых мест». С Лаперузом знаменитым встречался, который, говорят, потом пропал в южных морях. Хитрова-ан француз! Вроде бы проход прямой искал из Тихого океана в Атлантический, а сам в устья рек заглядывал. Ну какой может быть проход меж океанами по рекам, а?
– А что, не может? — простодушно вопросил Иван Илларионович.
Шелихов только рукой махнул:
– Не морской ты человек, Ларионыч.
– А чего ж он тады искал?
– Разведкой занимался. Меня выспрашивал о гаванях удобных, о местах, бобром изобильных, да в дела наши норовил свой длинный нос засунуть…
– Ну?!
– Дуги гну! Не на того напал! Ну да ладно, Лаперуз был да сплыл, а нам, Иван Ларионыч, об своем надобно умишко раскидывать. Моими наездами в Америку с конкурентами не совладать — там постоянный приказчик нужон, чтобы всё в одном кулаке зажал, и кулак тот чтоб железным был!
Голиков горестно головой покрутил:
– Да где ж его, такого-то, найтить? А ежли и найдем, так ить воровать будет.
– Ну, кто у власти, — все воруют, — усмехнулся Шелихов. — На Руси спокон веку так заведено. Тут ведь главное не то, что ворует, а то — как ворует и как при том с порученным делом управляется. Ловкий вор ловок во всем и, глядишь, пользы более приносит, чем вреда! А тот, кто лишь в свой карман тянет, — просто глуп и стоит того, чтоб его плетьми драли да ноздри рвали. Но… но есть у меня, Ларионыч, на примете человечек, который нам подходит по всем статьям. В воровстве не замечен, а дела торгово-промышленные ведет ловко — и в столицах, и в Сибири. Вот прикупил недавно два заводика в Иркутске…
– И кто же этот ловкач?
– Купец каргопольский Баранов, почетный член Вольного экономического общества…
– И за каким, спрашивается, хреном столь успешному купцу иттить в приказчики, да еще и ехать в даль кромешную? — усомнился Иван Илларионович.
– Дак он и не хочет. Пока не хочет… — хохотнул Григорий Иванович. И тут же посерьезнел, глянул с острым и даже хищным прищуром: — Только сдается мне, что компания его вскорости прогорит, и Александр Андреич свет Баранов примет мое предложение.
– А ежели не прогорит?
– Поможем.
– Ну ты и гусь, Григорий! — Голиков и сам горазд на всякие хитроумные уловки, но такие подножки были ему как-то не по душе. А Шелихов на его укоризну лишь ухмыльнулся. — Позволь, позволь, а как же Евстратий Иванович? Его куда? Ты ж сам его два года как от Панова переманил?
– Деларов не пропадет. Вернется на свою шхуну. Семь лет водил «Святого Алексея» и еще поводит. Слабоват он для обуздания конкурентов. Слабоват! Там ведь и в людей стрелять приходится, и приказы жестокие отдавать.
– А Баранов сможет?
– Он — сможет!
Глава 3
Июль 1795 года
– Григорий Иваныч, тут к вам курьер с презентом от господина Демидова. — Голос лакея Тимошки подрагивал, и сам он из боязни едва не приседал: у хозяина в разгаре праздник — дочка старшая, четырнадцатилетняя Анюта, шутка ли, дворянкою стала, обвенчана с сыном председателя губернского суда, подполковником лейб-гвардии Измайловского полка в отставке Николаем Петровичем Резановым, — а тут какой-то курьер с презентом, можно и по шее ни за что ни про что схлопотать.
– От Демидова? Николая Никитича? Веди его сюда! — Шелихов обнял за плечи сидящего рядом красавца лейб-гвардейца. — Вишь, Николай Петрович, какие люди нам презенты шлют? Действительный камергер двора Ея Величества уважение оказывает!
Говоря, Григорий Иванович обвел быстрым взглядом гостиную залу, заставленную столами с яствами и напитками — и то и другое весьма энергически поглощалось гостями, среди которых были главы всех именитых иркутских семейств; задержался на молодом великоустюжском купце Михайле Булдакове, который любезничал с дочкой Авдотьей (подумал: вот еще один жених; жаль, наследника нет, сын Мишатка во младенчестве помер, но теперь надежда заимелась, что девки не подкачают); улыбнулся свату Петру Гавриловичу Резанову, а заодно и сидящей рядом с ним своей супруге, верной Натальюшке (как-никак два десятка лет рядом, бок о бок, и не только в постели, а и во всех походах и делах, первая русская женщина в Америке, основательница первой школы для алеутов, сама же их и учила…); успел ободряюще подмигнуть новобрачной, дитятку любимому, рожденному на диком Командорском
