– МАМУЛЯ, А ГДЕ ТВОИ СОСКИ?
Она быстро закрыла мне рот ладонью и вынесла под громкое лютеранское «Ах!» Не понимаю, правда, почему. Им, значит, можно было жаждать узреть незримое, а мне почему-то нет, хотя мой интерес был не менее законным, чем их. И это был не последний раз, когда я пыталась отыскать в церкви мамины соски, но в последний – когда я объявила это во всеуслышание.
Все они были очень домашними людьми, но мой отец почему-то не чувствовал себя среди них как дома. Проповеди, который он читал, все больше и больше отдалялись от идеалов Мартина Лютера и стремились к чему-то другому, но только моей матушке было ведомо – к чему именно. Она знала, что мой отец постепенно становился католиком. Что он устал от виноградного сока и ему хотелось вина.
Устроено все следующим образом: когда женатый священник другой веры переходит в католицизм, он может обратиться в Рим за разрешением стать женатым католическим священником. И тогда – да, ему будет позволено сохранить жену. И даже детей, какими бы гадкими они ни были. Ватикан должен пересмотреть его дело и провозгласить такого священника годным к службе (дело моего отца одобрил Джозеф Ратцингер, позже взявший имя Папы Бенедикта XVI, а еще позже отрекшийся от папства и ставший загадкой в эльфийских туфлях, бродящей по частным садам среди розовых кустов, с глазами, похожими на два черных немигающих бутона). Получив это одобрение, человек мог начать готовиться к священнослужительству и получить посвящение, но только после того, как каждый член его семьи пройдет психиатрическую экспертизу и сдаст тест.
На посвящении в сан он лежал плашмя на полу, и я на мгновение забеспокоилась, что его сейчас начнут пинать и, может быть, даже ногами. Церемония длилась ровно столько, сколько и было обещано: целую вечность. На мне было мое самое противное и колючее платье цвета непогоды, и я всю церемонию ерзала на стуле, что чуть позже обрело некий особый смысл. Рядом со мной сидела мама, и я поняла, что именно она была тем, что отличало его от всех прочих священников. И я тоже. Когда все закончилось, все стали называть его отцом, но я и раньше его так называла, так что для меня ничего особо и не изменилось. Все отцы верят, что они – Боги, и я считала само собой разумеющимся, что мой отец верил в это как-то особенно сильно.
В его голосе всегда звучала некая торжественная каменность, словно он только что спустился с горы со скрижалями в руках, и неважно, что он говорил: «СРАНЬ», «НЕ-Е» ИЛИ «С РОЖДЕСТВОМ, ТУДЫТЬ ЕГО РАСТУДЫТЬ».
Эту особенность унаследовала и я, за что очень ему благодарна.
Голова отца высовывается из дверного проема и напоминает мне планету, лежащую к Солнцу ближе, чем наша. Под мышкой у него толстенный талмуд, посвященный фальшивым Папам – судя по его размерам, их, наверное, было немало. Стекла наших с ним очков бликуют с родственной близорукостью, и я смотрю на отца со сложной нежностью во взгляде. Помню, как он прочитал мне проповедь под названием «Блудная дочь», когда я впервые сбежала с Джейсоном лет в девятнадцать. Чуть позже я вернулась к ним с коротким визитом и пела в церковном хоре со старшей сестрой в боковом алькове церкви, рядом со старым хрипящим органом, в окружении церковных свечей. Я слушала его, опустив голову, и хорошо запомнила узор на полу в церкви. В его версии я была никудышным сыном свинопаса, который сбегает из дома, но все равно с жалобным хрюканьем приползает обратно, растранжирив последние деньги. Тогда я не знала, как реагировать на его слова, стыдиться или потешаться, теперь же понимаю, что они оказались пророческими. Все эти годы я почесывала пузико своим внутренним свинкам либерализма, агностицизма, поэзии, блуда, сквернословия, чревоугодия и желания посетить Европу, но вот я снова дома, и сюда всем этим свинкам дорога заказана.
Отец приветствует нас с привычным великодушием, походя поносит президента, выражает уверенность, что «Цинциннати Бенгалс» «зададут всем трепку» в этом сезоне, выкрикивает «Кий-я!» безо всякой причины, напоминает маме перестирать тонну его нижнего белья, а затем снова исчезает на кухне и принимается жарить гигантский кусок свинины.
– Па! – кричу я. – А ты когда-нибудь сдавал тот тест на психа, о котором нам мама рассказывала?
– Дважды! – отзывается он. – Сначала он меня здорово выбесил, потому что они задают тебе один и тот же вопрос четыре раза и каждый раз как-то по-новому, чтобы тебя запутать. Меня это так возмутило, что я специально отвечал по-разному, и в результате выяснилось, что я на сто процентов чистый психопат.
– Ну а во второй раз? – рискую предположить я.
– А, да, во второй раз нормально сдал.
Моя мать кивает в ответ на это шокирующее признание с выражением «так их, черт бы их побрал!» Меня же в свою очередь захлестывает ошеломляющее чувство – КТО, БЛИН, ЭТИ ЛЮДИ? Но я-то точно знаю, кто эти люди, и понимаю их намного лучше, чем тех, кто в детстве ходил на балет, а теперь читает «The New York Times» по воскресеньям и блестяще сдает все личностные тесты. Из кухни течет поджаристый аромат моего прошлого, и я наполняюсь им, вдыхаю полной грудью.
Ни одна книга не просила, чтобы ее написали, так же как ни один ребенок не просил, чтобы его родили на свет. Но все равно начинать нужно с начала.
1. Соглашение о намерениях
В девятнадцать лет я должна была учиться в колледже, как и все остальные выпускники моей старшей школы. Грести знания лопатой, пытаться выпутаться из грязной рясы невежества. Чем еще люди обычно занимаются в колледже? Меняют имена на «Пачули», становятся вегетарианцами, отращивают волосы на ногах и так увлекаются историей древней Греции, что в какой-то момент ненароком приносят местного фермера в жертву, поклоняясь в полях богу вина и утех. Да и вообще, когда ты складываешь коробки в подержанную машину и уезжаешь из отчего дома, наблюдая за тем, как он отдаляется от тебя в зеркале заднего вида, ты в каком-то смысле перерождаешься – в ту форму, которую выбираешь сам; и я с нетерпением ждала этого момента. Я подала заявление, и меня приняли в колледж Либеральных искусств, на филологический, я готова была приступить к учебе зимой 2001, но в Сочельник, за две недели до того, как я должна была уехать в Аннаполис, мой отец позвал меня в свой кабинет – побеседовать.
Из радиоприемника в углу доносился возмущенный, неразборчивый голос Раша Лимбо [4] и пьяный, гномий – Билла О’Райли [5] – из телевизора. Моему отцу доставляло огромное удовольствие слушать их обоих одновременно, время от времени ухая, как сова, в знак согласия. На нем были его самые официальные боксеры, те, под которыми почти ничего не было видно. Он похлопал ладонью по месту рядом с собой на мягком кожаном диване (одной из личных заповедей моего отца было то, что диван должен быть непременно кожаным, потому что если ваш диван обит ситцем или еще чем другим – вам самое место на Сказочном Острове Сладостей). Я села и отвела взгляд, глядя мимо изгиба его скулы в окно, за которым, между нашим домом и школой по соседству, кружились снежинки – точно перья во время битвы подушками, которую затеяли бы мои соседи по общежитию.
