тварь и не мужик, и оставил там. Велел никогда больше не сметь возвращаться и вообще забыть обо мне, Катьке — обо всем. Ибо, если узнаю, дойдет до меня, что где-то рот раскрыла, хоть, по сути, и не знала ничего, найду и тогда уже не пожалею, удавлю. И уехал, оставляя ее на дороге с чемоданом, чувствуя себя гаже некуда. Но такие не пропадают. Ни на трассе, ни в чистом поле. Уехал, а вот голос в голове, орущий «ты не мужик, не мужик, не мужик, пустое место, ничтожество», так пока извести и не смог. Ведьма, видно, Анька-то.
Вернувшись, собрал ее остальное шмотье, глотая с горла водку, ею же и полил, вывалив на мусорку, и даже поджег. Соседи вызвали ментов. Мужики были знакомые, сказали «не надо так делать, Шаповалов» и даже подвезли в ближайшую сауну. В которые я больше не ходок. Потому как не встал у меня. Ни сам по себе. Ни во рту у девки. И через день не встал. И через неделю. Вот потому больше и не позорюсь. Видимо, права Анька. Не мужик я. А смотреть в понимающие, услужливые глаза шлюх, убеждавших меня за мои же деньги, что все норм, со всеми бывает, и вовсе тошно стало с того времени. За деньги-то и нестоячему поклоняться, да? И ебаря самого конченого богом секса назовут. И любовь изобразят и оргазмы. Так, выходит?
ГЛАВА 3
— Алька, не начинай! — шикнул на меня Гоша, когда я, умостив голову на его плече, принялась поглаживать грудь через рубашку. — Устал я.
В глазах мигом защипало от обиды. Последний раз у нас был уже почти месяц назад, а после этого все, что я получала в качестве близости от мужа, — полусонные объятия и быстрые формальные поцелуи перед выходом из дома и при встрече. Чертовски недостаточно.
— Давай я тебе массаж сделаю, а? — проглотив привычную уже горечь, сумела натянуть улыбку и принялась расстегивать пуговицы на его рубашке. Черт, но в журналах же пишут, что мужикам тоже бывает сходу не до секса. И причину сразу в себе искать не стоит.
— Да не надо, Аль! — неожиданно почти грубо отмахнулся муж, и я вдруг поняла, что он весь напряжен, как струна, за малым разрядами от него не шарахает.
— Гош, я знаю, что ты устаешь. Понимаю, как тебе трудно. — Вздохнув, я осторожно зарылась пальцами в его волосы и принялась мягко массировать кожу его головы. Знаю, он просто обожает это. Вот и сейчас заметно расслабился и даже глаза прикрыл. Господи, я хочу, хочу его… близости хочу. — На тебя столько всего свалилось. Но и отдыхать тоже хоть капельку надо. Я тоскую по тебе, как чужой стал в последнее время.
Наклонившись, я нежно поцеловала уголок его рта, помня и об этой его слабости. И еще раз, ожидая отклика. Гошка никогда не любил агрессивных, навязанных, слишком глубоких поцелуев. Поначалу я, бывало, ошибалась, увлекаясь, но давно привыкла сдерживаться. Но вместо того чтобы откликнуться, Гошка дернул головой так, словно я его укусила, и вскочил с дивана в нашей гостиной, чуть не опрокинув меня на пол.
— Знаешь, да?! — неожиданно заорал он на меня, нависая и пронзая каким-то беспощадным, насмешливым взглядом. — Что ты знать-то можешь? И понимать! Папина принцесса, о которой он только и печется! Никто его доченьке не ровня, одни прощелыги да альфонсы кругом! Тебе хоть приходилось терпеть такое отношение к себе?
— Гош, я…
— Что, блин, ты? Понимаешь, что я, взрослый самостоятельный мужик, ради тебя все это выношу каждый божий день? Впрягся его бизнесом заниматься, пока старик в больнице, пашу с утра до ночи, но так этого еще и мало! Я должен ежедневно бодренько на отчеты к его величеству бегать. Выслушивать, какой я баран тупой, что он запрещает мне сотрудничать с кем-то, а между прочим, это те люди, что уже почти весь наш край под себя подмяли. Живет мозгами в своем гребаном Совке и не соображает, что времена поменялись. С бандюками ему дела вести взападло, а то, что если и дальше кобениться станем, то и завалить могут, его не колышет ни разу. Он же и так одной ногой в могиле, вот и смелый. Все на связи свои старые мне тычет, на таких же старперов.
— Гоша, остановись.
— Ну уж нет, ты же, дорогая, хотела, чтобы я расслабился, поговорил с тобой. Так слушай теперь. Мало мне всего этого рабочего дерьма, так еще и за тебя и твой внешний вид должен выслушивать. Какого хрена тебе вздумалось морить себя голодом? Чтобы папаша твой мне мозг чайной ложкой еще и за это ковырял?
— Гош…
— Да что Гоша?
— Ты не смотришь на меня, не хочешь — вот что! Мне тебя не хватает! Как мужа моего, как мужчины! И думаешь, я слепая и не вижу, на каких женщин ты засматр…
— Дура! Ты хоть ничего из этой ереси отцу своему не наболтала? А? Отвечай!
— Нет. Но…
— Но что? Я теперь еще и кобель, что от тебя налево ходит, для него, так? Да старый же меня…
— Ничего такого, Гош! Отец, наоборот, убеждал меня дурью не страдать и закрыть на такое глаза.
— Ну прекрасно! Закрыть глаза! Алька, да ты меня, считай, подставила.
— Прекрати! Ничего подобного. Я живой человек и имею право высказывать свое мнение. Не хочу я жить, как они с мамой, слышишь? Я люблю тебя. Хочу тебя. Но если ты — нет и больше ничего не чувствуешь ко мне… Давай просто разойдемся уже.
— Разойдемся, да? — ухмыльнулся Гошка жестко. — Почему? Потому что я тебя не ублажал давно?
— При чем тут убл…
— При всем, милая. Это же, видно, ваша семейная черта — иметь по-всякому. Папаша твой мозг мне сношает, а тебе секс вот подавай, и пофиг, хочу ли я. А если что не по-вашему — вперед, Гоша, давай разводиться, мы тебя мигом сменим на другого.
— Что? — Я буквально задохнулась от боли.
— Не так, что ли? Может, уже и женишок новый на примете есть, а, Алька? Сама нашла, или старый присмотрел?
— Хватит! Я ничего этого не заслужила! Если ты устал, то идем спать, пока не наговорили ничего такого, о чем пожалеем потом оба.
— О, нет, как же! Какой спать, когда нашей принцесске хочется секса. — Гоша, кривясь и скалясь, принялся срывать с себя одежду. — Сию же минуту холоп обслужит и ублажит. Как изволите?
Я смотрела и не могла узнать любимого человека.
