зимний воздух, и на меня накатывает печаль. Той ужасной ночью два с половиной года назад я не просто потеряла любовь всей своей жизни. Я потеряла друга, с которым мы с пяти лет были не разлей вода. Джо вырос здесь, его мама по-прежнему работает директором деревенской школы. Мы были товарищами по играм. Потом стали подростками. Вместе учились в университете. Планировали начать совместную жизнь.
А теперь… что? С трудом смотрим друг другу в глаза.
– Что ж, – наконец говорит Джо, – счастливого Рождества.
– И тебе. Счастливого Рождества.
Он уходит – я смотрю ему вслед, а затем поворачиваюсь и ковыляю по дорожке обратно к дому, где у входа маячит Бин.
– Ты в порядке, Эффи? – обеспокоенно спрашивает она. – Сто́ит тебе увидеть Джо, и ты становишься такой… ершистой.
– В порядке, – говорю я. – Пойдем в дом.
Я никогда не рассказывала Бин о той ночи. О некоторых вещах просто невозможно говорить – саднит. На самом деле я стараюсь об этом не думать, и точка.
Нужно сосредоточиться на здесь и сейчас, говорю я себе. На всем хорошем. Наряжаем елку. Рождество не за горами. Вся семья в сборе в «Зеленых дубах».
На душе становится легче, я следую за Бин в дом и плотно закрываю дверь. Каждый год я жду этого дня, и никто мне его не испортит. Тем более Джо Марран.
Час спустя мое настроение по-прежнему на подъеме, что, возможно, как-то связано с двумя бокалами глинтвейна, которые я осушила. Мы закончили наряжать елку и все вместе на кухне смотрим видео, которое Бин и Гас сделали для папы. Я уютно устроилась в плетеном кресле в углу, в голове приятный туман, я смотрю на себя, четырехлетнюю, в цветастом платье со сборками, сшитом Мими. На экране летний день, я сижу на коврике на лужайке, разбираю матрешки и каждую осторожно показываю папе.
Я поворачиваюсь к отцу, желая понять, нравится ли ему, и он улыбается в ответ, поднимая бокал глинтвейна. Это типичный папин неотразимый жест. Моя лучшая подруга Тэми считает, что папе следовало стать актером, и я знаю, что она имеет в виду. Он видный и статный, и людей, естественно, тянет к нему.
– Эфелант, ты была прелестной малышкой, – с любовью говорит Бин.
Родные зовут меня Эффи, а еще «Эфелантом» – так я в детстве произносила слово «элефант», то есть слон. Полным именем, Юфимия, меня, слава богу, никто не называет – впрочем, и Бин никто не называет Беатрис, как и Гаса – Августом.
– Изрослась, куда все подевалось, – добавляет Гас, на что я реагирую рассеянным «ха-ха», не отрывая глаз от экрана. Я как завороженная смотрю на новенькие матрешки, которые только что достали из коробки. Они со мной до сих пор – пять расписанных вручную деревянных куколок, которые вкладываются друг в друга, с лучистыми нарисованными глазами, румяными щечками и безмятежными улыбками. Сейчас на них сколы и следы от фломастера, но все равно они – самый дорогой сувенир из моего детства.
У других детей были мишки, а у меня – мои матрешки. Я разбирала их, ставила в ряд, заставляла вести между собой «беседы» и разговаривала с ними сама. Иногда они представляли нашу семью: две побольше были за родителей, а три поменьше – за детей, и самой маленькой была я. Иногда они представляли меня в разных видах. Или я давала им имена школьных приятелей и разыгрывала ссоры дня. Но чаще всего они были просто своеобразными четками. Я почти машинально собирала и разбирала их, и этот привычный ритуал давал мне утешение. Я и сейчас это делаю. Они по сей день стоят возле моей кровати, и я иногда берусь за них, когда испытываю стресс.
– Ах, какое у тебя платьице, – говорит Бин, глядя в экран. – Хочу такое же!
– Ну так сшей, – говорит Мими. – У меня сохранилась выкройка. Была и во взрослом варианте.
– Правда? – Лицо Бин озаряется. – Я обязательно сошью себе такое.
И снова я восхищаюсь тем, как Бин переняла у Мими способность к творчеству. Они и шьют, и вяжут, и пекут. Они способны превратить пространство в нечто волшебное – тут бросят бархатную подушку, там поставят вазочку с овсяным печеньем. Бин занимается маркетингом и работает дома, у нее даже кабинет красивый – кругом висят растения и художественные плакаты.
Я покупаю подушки и овсяное печенье. Я даже пробовала повесить растения. Но так все равно не получается. Нет у меня этой жилки. Зато есть другие таланты. По крайней мере, я так думаю. (Быть упрямой занозой в заднице – это талант? Потому что это, похоже, у меня получается лучше всего.)
Наша кухня – яркий пример творческой натуры Мими, с теплотой думаю я, оглядываясь по сторонам. Это не просто кухня, а галерея. Произведение искусства. Каждый шкафчик – это уголок запутанного леса, нарисованного маркером и разраставшегося на протяжении лет. Все началось с крошечной мышки, которую Мими нарисовала, чтобы подбодрить меня, когда года в три я разбила себе коленку. Она изобразила в уголке шкафчика мышку, подмигнула мне и сказала:
– Не говори папе.
Я в восхищении смотрела на мышку, не в силах поверить, что Мими нарисовала нечто столь удивительное, и где – на мебели.
Несколько недель спустя Гас расстроился из-за чего-то, и она нарисовала ему забавного лягушонка. Потом из года в год она добавляла рисунок за рисунком, создавая замысловатые лесные картинки. Деревья появлялись в дни рождения, животные – на Рождество. Она разрешала нам вносить собственный небольшой вклад. Мы рисовали, затаив дыхание, чувствуя свою значимость. Бабочка… червячок… облако.
Дверцы шкафчиков уже довольно плотно зарисованы, но Мими и сейчас время от времени втискивает новые детали. В деревне про нашу кухню знают, и это первое, что хотят увидеть друзья, когда приходят к нам.
– Такой кухни ни у кого больше нет!
Я помню, как ахнула Тэми, впервые увидев ее – ей тогда было одиннадцать, – и я, распираемая гордостью, сразу же ответила:
– Ни у кого больше нет Мими.
Сейчас на экране кадры с папой на разных вечеринках, которых за все эти годы у нас было много, и меня охватывает ностальгия, когда я вижу папу, переодетого Санта-Клаусом, – тогда мне исполнилось восемь… Папа и Мими при полном параде танцуют на восемнадцатилетие Бин… Сколько их было – счастливых семейных праздников.
На экране появляется заключительный титр «С днем рождения, Тони Талбот!», и мы все бурно аплодируем.
– Вот это да! Дети!
Папа с улыбкой обводит взглядом кухню и, судя по всему, растроган до глубины души. Ему не чужда сентиментальность,
