посоветовал:
— Смотри, Павел, озлобленных много в селе. Плетью обуха не перешибешь.
Павел Николаевич молчал. Мать же только посмеивалась. Ее нелегко было застращать.
На сходке составили приговор: кулаков в селе лишить избирательного права. Проголосовало за это больше половины сельчан. Остальные воздержались, боязливо поглядывая f на кучку богатеев, сидевших отдельно во главе с кряжистым, насупленным, как филин, стариком Кувшиновым.
На следующее утро милиционеры увезли в город всех Кувшиновых, кроме Кирьки Барина, не ночевавшего в тот день дома. В селе стало спокойнее.
На похороны председателя сельсовета собралось все село. Саша вместе с отцом шел вслед за оркестром, потрясенный траурными звуками словно рыдающих медных труб. Рядом шла мать. Саша видел ее посуровевшее за эти дни лицо, упрямую складку на лбу.
Впереди комсомольцы несли обитую кумачом крышку гроба и наскоро сделанные из хвои зеленые венки. Сзади тянулась длинная вереница людей.
Перед свежей могилой, желтевшей сырой глиной, выступали с речами приехавшие из района представители. От бедняков Песковатского сказала речь Надежда Самойловна. Саше запомнились ее первые слова:
— Погиб человек за Советскую власть…
Голос ее звучал гневно, звонко, на щеках горели красные пятна. Кругом толпились люди, много людей, молчаливых, угрюмых.
Прошел месяц. Председателем- сельсовета в Песковатском была выбрана Надежда Самойловна Чекалина.
— Не устоять твоей матери, — говорили Саше на улице Егорушка и Степок, очевидно повторяя слышанный дома разговор. — Малограмотная она.
— Устоит, — отвечал Саша, насупившись, готовый в случае чего и с кулаками вступиться за мать.
Особенно злила его Зинка. Подперев руками бока, она дразнилась:
— Председательшин сынок… Мазай… Мазай…
— Смотри, зубастая! Худо будет, — не выдерживал Саша, показывая ей кулак. Темные глаза его гневно сверкали.
Мазаем в селе звали Сашиного отца за его охотничьи наклонности. Теперь это прозвище, как репей, прилипло и к Саше.
Прочно пристало и к Тоне ее прозвище — Плакса.
Саша хмурился, когда Тоню дразнили такой обидной кличкой.
— Маленькой ее так прозвали дома, — объяснял он Витюшке. — А теперь она не плачет. Нос ей вчера расквасили ребята, и то не заплакала.
Тоня дичилась в компании, помалкивая и держась в сторонке, но охотно водилась с Сашей. Тем более что ее отец, пастух, горой стоял за Надежду Самойловну, первым поддерживая ее на собраниях.
— На Шуркиной матери колхоз держится, — поясняла Тоня девочкам, широко раскрыв голубые глаза и разрумяниваясь. При этом две круглые ямочки проступали у нее на пухлых щеках.
Саша заметно отличал ее от других девчонок.
— Хочешь черемушки? — предлагал он Тоне, когда они оставались вдвоем.
Тоня морщилась.
— Терпкая она очень…
Но все же Саша забирался на черемуху и набивал карманы пахучими черными ягодами. Потом вдвоем у погребца рядом с Сашиным домом они устраивали пир. Тоня деловито расставляла на бревнах разноцветные черепки, усаживала своих самодельных кукол, подметала вокруг мусор. Саша выкладывал из кармана черемуху, приносил с огорода стручки гороха, бобов.
— Ешь, — угощал он, — я еще принесу. У нас много…
— Хочешь, добегу до моста? — предлагал он, задорно блестя глазами. — Хочешь, спрыгну вниз?
Стояли они на обрыве поодаль от Сашиного дома. Вниз даже страшно взглянуть. Если поставить друг на друга два телеграфных столба, и то не хватит до того места, где они стоят.
— Что ты! — пугалась Тоня. — Не смей, слышишь! — На острых, как иголочки, черных ресницах ее появлялись слезинки.
Саша, конечно, не прыгнул бы вниз. Не такой он глупец. Просто ему приятно, что Тоня так боится за него, переживает.
Как-то дома во время обеда не сдержанный на язык Витюшка сказал:
— А у Шурки невеста есть… — и съежился, встретив гневный взгляд брата.
— Кто же это? — заинтересовался Павел Николаевич. — Работница-то нам нужна в хозяйстве.
Саша молчал, насупившись. Он только украдкой показал брату кулак.
— Наверно, Тоня, — догадалась Надежда Самойловна. Поставив чугунок с кашей на стол, она с любопытством взглянула на Сашу. — Ну, ешь, жених. А то невеста разлюбит такого худущего.
Хорошо, что отец и мать не стали больше допытываться и сразу же заговорили о другом — о Кирьке Барине, которого курьяновские бабы видели в лесу. Интересно было послушать, но Саша поспешил вылезти из-за стола и скрыться от возможного неприятного разговора подальше.
— Кирька Барин в лесу живет, — сообщил он ребятам на улице.
Поздно вечером Саша проснулся от звона разбитых стекол. На полу валялся кирпич. На дворе надрывались от лая собаки.
— Не запугают, — шептала мать, успокаивая сыновей.
Огня не зажигали, сидели в темноте.
Отец хмуро молчал, затыкая тряпками разбитое окно. В этот вечер были выбиты стекла еще в двух домах, где жили комсомольцы.
Теперь, как только ночью начинали ворчать собаки, отец выходил с охотничьим ружьем на крыльцо, караулил.
Дела в колхозе поначалу шли неважно. Кое-кто из вступивших в колхоз отсиживался до полудня дома, хотя дед Пупырь неустанно трезвонил в буфер, висевший на площади, созывая людей в поле.
Саша слышал, что говорили на селе. Многие в глаза и за глаза ругали председателя сельсовета, как будто во всех неполадках была виновата Надежда Самойловна.
— Тяжело с нашим народом, — жаловалась дома мать. — Ох, как тяжело!..
Но, побывав в городе, возвращалась оттуда бодрая, деловитая.
— Райком партии в обиду меня не даст, — говорила она мужу. И думала — сказать дома или нет, что ей советуют подать заявление в партию.
Через неделю вечером у них снаружи загорелся дом. Саша ложился спать, когда отец, рванув дверь в избу, закричал: «Горим!..» и, схватив в сенях ведра с водой, бросился обратно во двор.
Огонь затушили вовремя. Только слегка обгорела стена сзади двора и часть крыши. Всю ночь семья провела без сна.
— Не запугают, — с горечью, но решительно повторяла мать, — весь колхоз не сожгут, мы не одни.
В следующую ночь у Чекалиных загорелся сарай. Все село сбежалось на пожар. Саша видел, как дружинники из местной пожарной команды бегали вокруг сарая, растаскивая крючьями горевшие бревна, и из кишки, извергавшей толстую струю воды, заливали огонь. Сарай сгорел дотла. В толпе говорили, что это мстят за раскулаченных. Шепотом называли и фамилии, упоминали про Кирьку Барина, хотя никто из песковатских не видел его в селе.
После этого отец снова начал выходить из дому по ночам караулить. Все ценное, что было в избе, перенесли к дедушке: ждали нового пожара. На время к дедушке переселили и Витюшку. Саша остался дома. Он ни за что не хотел уходить от матери.
— Правда ведь, Шурик, не запугают? — говорила мать, крепко прижимая Сашу к себе.
— Не запугают, — отвечал Саша, чувствуя себя в эту минуту сильным, взрослым. Иногда с самодельным ружьем в руках
