из черемисов, или был весьма близкое к ним племя. Другое, также исчезнувшее финское племя — мурома жило к югу от мери или к западу от нынешней мордвы, в стране, где теперь город Муром. Слово мурома составлено из mur, очевидно, сродного с mort (murt) и из ma — земля, страна. Поэтому в буквальном переводе слово муром а значит «люди на земле», в противоположность мордве — «людям при воде». Из этих названий, кажется, можно заключить, что оба эти народа принадлежали к одному и тому же племени, но разделились на две ветви, из которых одна (мордва) поселилась у реки, а другая (мурома) была, напротив, отрезана от нее. Предположение это в высшей степени правдоподобно, но, чтобы привести генеалогию мери и муромы в совершенную ясность, нужно было бы подробно исследовать все не русского происхождения названия местностей, которые, может быть, еще встречаются в пределах древнего местожительства обоих народов. Я уже приступил было к такому исследованию, но должен был оставить его за неимением достаточных лексикографических пособий. Во всяком случае, нетрудно было убедиться, что в древних землях мери и муромы действительно множество названий мест, заимствованных из коренного финского языка; но принадлежат ли некоторые из них исключительно мордве и черемисам — этого я покуда еще не могу решить.
Письма
Статскому советнику Шёгрену в С.-Петербург. Казань, 31 марта (12 апреля) 1845 г.
Хотя я и сильно утомлен и разбит продолжительной тряской по сквернейшей дороге, спешу, однако ж, уведомить вас о своем прибытии в Казань, что при других обстоятельствах легко мог бы и отложить. Дело в том, что в настоящую минуту здесь, в городе, очень мало черемисов, и потому г. Фукс советует мне отправиться в его имение, находящееся в 72 верстах от города, в настоящей черемисской стране. На это предложение я согласился бы только в случае крайней необходимости и все-таки неохотно, потому что и без того придется ездить более, чем вдоволь. Притом же я думаю, что для верного и успешного достижения цели надобно избегать всех окольных и боковых путей. Поездка, предложенная г. Фуксом, вероятно, завлекла бы меня слишком далеко в черемисский мир решительно в ущерб моему главному занятию — изучению самоедов, а потому я до сих пор и не решился еще на сделанное мне предложение.
Пробыв целых 16 дней в дороге, я прибыл третьего дня, 10 апреля, в Казань с кашлем, катаром и разбитым от тряски телом. На пути со мною не было никаких особенных приключений... В Москве я охотно остался бы еще несколько времени, потому что гг. Погодин и Спасский могли бы оказать мне много пользы своими обширными историческими сведениями, в особенности своими редкими рукописями, но во время пребывания моего там погода была так тепла, что надо было опасаться скорой и совершенной порчи зимнего пути, хотя впоследствии опасение это оказалось неосновательным. Долго ли я пробуду в Казани — это зависит, во-первых, от петербургских документов, которые еще не прибыли, во-вторых, от летнего пути. Само собою разумеется, что я не заживусь здесь без нужды, но ближе трех или четырех недель едва ли мне удастся выбраться из Казани. До отъезда я, по всей вероятности, еще буду иметь честь написать вам несколько строк.
С чувством искреннейшей благодарности неоднократно вспоминал я об особенной милости и благосклонности, с которыми я был принят в Петербурге вами, некоторыми другими членами Академии, семейством Сирена и др. Неприятности, испытанные мною после того в дороге, резкой противоположностью своей еще усилили во мне сожаление о прошедшем и в особенности о счастливых днях, проведенных в Петербурге.
* * *
Асессору Ф. И. Раббе в Гельсингфорс. Казань, 29 апреля (11 мая) 1845 г.
Целый месяц прожил я в Казани, но рассказать об этом месяце почти нечего. Между тем как небо проливало обильные слезы на землю и улицы Казани были покрыты содомской грязью, я большей частью сидел в своей комнате и испытывал разные мучения, в числе которых не последнее место занимали порождаемые произведением на свет новой книги. Само собою разумеется, что вместе с тем я имел и некоторое развлечение. Так, например, не скрою, что г-жа Фон Фукс (не говоря уже о ее превосходительном супруге) принимала меня очень благосклонно, что я пользовался поучительными беседами известного ориенталиста Эрдманна и латиниста Фатера. Не взирая на зубную боль и непроходимую грязь, я почти ежедневно пробирался на татарский крепостной вал и наслаждался оттуда прекрасным видом на Волгу. Кроме того, я провел много приятных часов с двумя финскими друзьями — магистром Альцениусом и учителем русского языка Авелланом. Спутника своего, пастора Платана, захворавшего на пути из С.-Петербурга в Москву, я принужден был оставить в финской студенческой колонии во второй столице империи. Несколько времени спустя мы снова съехались в Казани и провели еще несколько дней вместе.
Потом пастор отправился в дальнейший путь по той же дороге, которая предстоит и мне, т.е. по дороге в Сибирь.
Если я могу сказать дельное слово о Казани, то разве только о ее университете. Между университетами всего мира едва ли есть хотя один, где бы с таким усердием занимались восточной литературой, как в Казанском. Здесь учреждены кафедры для многих языков Востока, как-то: арабского, армянского, персидского, санскритского, монгольского, турецкого, китайского, манджурского, и в числе преподавателей этих языков есть несколько уроженцев Востока, как, например, Хаджи Мир Абу-Талиб Мир Моминов, Мирза Абд-ус-Сатар Казем-Бек, Мухамед-Али Махмудов, Александр Казем-Бек. Изучению восточных языков в особенности споспешествует еще и то, что по временам молодые люди посылаются в азиатские земли. В настоящее время два магистра этого университета путешествуют по Аравии и Персии, а третий послан на 10 лет в Китай для изучения языков монгольского, китайского и манджурского[12]. И такие издержки делают не для образования только каких-нибудь дюжинных толмачей. Казанский университет считает в числе своих ориенталистов людей, пользующихся европейской известностью, и я совершенно уверен, что со временем здесь будут разрешены самые важные вопросы относительно Востока.
Вышеупомянутая миссия в Китай, как видно по одной уже цели ее, касается весьма важного вопроса. Она имеет самое близкое отношение и к нам, финнам, которого, однако ж, наши не согласятся допустить даже и в таком случае, когда весь свет согласится с этим. Дело в том, что по достаточным данным здесь дошли до предположения сродства между финским и турецко-татарскими языками. В противоположность Клапроту и другим естествоиспытателям и филологам прежнего времени, новейшие писатели, и между ними по преимуществу казанский
