а дальше пошли пешком... — выпалил мой знакомый. Он выглядел таким довольным, словно привел мне самого преступника, связанного по рукам и ногам. Я догадался, что передо мной был кондуктор того вагона, которым я интересовался.
— Видно, так, — подтвердил я к большому удовольствию моего добровольного помощника, не отводя в то же время глаз от кондуктора, который сидел неподвижно, с растерянным и недоумевающим видом. Он испуганно моргал глазами и вообще выглядел так, словно боялся произнести хотя бы одно слово.
— Товарищ знает о нашем деле? — спросил я.
— Нет, он ничего не знает. Я в управлении узнал, что за ним числится рулон с интересующим нас номером. Значит, этот товарищ, — он указал на кондуктора, — и продал тот самый билет. Я его снял с маршрута, вызвал сюда. Вы можете побеседовать здесь, — он встал, подмигнул мне и вышел из комнаты.
Кондуктор окончательно растерялся. Он, кажется, хотел что-то сказать, но, словно испугавшись своего голоса, замолк и лишь потер ладонью затылок и пылающие, как маков цвет, уши.
— Мы побеспокоили вас, так как наше дело не терпит отлагательства, — сказал я и успокоительно улыбнулся.
Кондуктор постарался улыбнуться в ответ.
— Что вы, что вы! Если только могу чем-ни6удь... приказывайте... — Он наконец решился прямо посмотреть на меня и, собравшись с духом, спросил: — А вы... откуда будете?
— Я из следственного отдела Уголовного розыска, — ответил я и протянул ему трамвайный билет, наклеенный на кусок толстого картона. — Значит, этот билет продан вами?
Он посмотрел на номер билета, достал из сумки какую-то сложенную в длину бумажку и, сверившись с ней, ответил:
— Да, этот билет мой, продан на первом обороте. — Чувствовалось, что он постепенно приходит в себя, и в глазах его даже загорелся огонек любопытства.
— Отлично, — я протянул ему коробку с папиросами. — Скажите, пожалуйста, в котором часу вышел ваш вагон из парка?
— В четыре с чем-то. — Он взял папиросу.
— На рассвете, наверно, народу бывает не очень много?
— Как когда.
— Сегодня, например.
— Сегодня было совсем мало.
— Очень хорошо. — Меня почему-то обнадежил положительный ответ кондуктора на этот, в общем-то не очень важный вопрос. — Может быть, вам запомнился кто-нибудь из пассажиров первого рейса, — внешностью, или, скажем, одеждой, или еще чем-либо? — спросил я в открытую.
Он задумался, поморщил лоб и сказал:
— Если бы я знал, кого вы ищете, — женщину или мужчину, — может, и припомнил бы что-нибудь, — кондуктор смущенно посмотрел на меня и улыбнулся. Он колебался, словно хотел что-то добавить, но я прервал его:
— Может быть, вы заметили в вагоне кого-нибудь из знакомых пассажиров, которые ездят до площади Свободы? — Я посмотрел ему прямо в глаза и увидел, как в них промелькнула искорка радости.
— Да, да, вспомнил. — Кондуктор посмотрел на потолок, прищурил один глаз, словно это должно было помочь ему припомнить все подробности, и облегченно вздохнул. — Помню, до площади Свободы доехали одна женщина и четверо мужчин. На женщине было черное пальто, похоже — бархатное, и белая шаль.
— Женщина в белой шали, — отметил я.
— Так точно, в белой шали.
— Может, был и мужчина?
— Я ведь доложил, что было еще четверо мужчин. Но женщина доехала до конца, это я помню точно. Красивая, с привлекательным лицом, — такую женщину нельзя не запомнить.
«Красивая, с привлекательным лицом», — так говорила и Антиса. Но белая шаль? Может, белая шаль была накинута на черную косынку? Опытные, предусмотрительные преступники так бы и поступили, — подумал я и снова обратился к кондуктору:
— Что вы можете сказать о мужчинах?
— Один из них, кажется, поднялся в вагон возле Дома правительства. На площади он не сошел и поехал обратно, до вокзала.
— А остальные?
— Остальные сошли на конечной остановке.
— Потом?
— Потом? Перешли Пушкинскую. А дальше я уже не видел. Не знал, что это может понадобиться.
— Вы не можете вспомнить, где они сели?
— По-моему, на углу проспекта Плеханова и улицы Жореса.
— Женщина и трое мужчин сели в вагон вместе?
— Да, поднялись все вместе. Но в вагоне было пусто, и они сели по одному. И всю дорогу словом не перекинулись.
Сердце громко стучало у меня в груди — так бывало, когда я нападал на след. И сейчас я был убежден: это они, точно они, — поднялись в вагон вместе, вместе вышли. Но почему они молчали? И это понятно — шли по одному делу, соблюдали осторожность.
— Не можете ли вы припомнить внешность хотя бы одного из мужчин? — спросил я с окрепшей надеждой.
— Одного из них я часто видел, да и вы, верно, знаете, он выступает в цирке, в хоре. Помните, огромный такой, он поет и пляшет, у него еще весь лоб закрыт кучерявым чубом...
— Помню, конечно, помню, — воскликнул я, не в силах сдержать радость. Хотя, правду говоря, в этом сезоне я в цирке не бывал и выступление хора не слышал.
— Вот он и был одним из них. Я сначала не обратил на него внимания, но потом, когда он полез за деньгами в карман и расстегнул пальто, я узнал его.
— Почему вы обратили на него внимание?
— Меня заинтересовала подкладка пальто: снаружи было пальто как пальто, но изнутри оно блестело, словно дождевой плащ, — разговорившийся кондуктор потянулся за второй папиросой. — Сначала подумал — иностранец какой-нибудь, но потом увидел кучерявый чуб, спадающий на глаза, и сразу узнал.
— Я знаю, о ком вы говорите. Он нас не интересует, — сказал я. Мне хотелось скрыть свою радость, не показать кондуктору, как ценны сведения, сообщенные им. Иначе он мог разболтать их где-нибудь — я уже заметил в нем склонность к болтливости — и спутать нам все карты... Просто так, похвастался бы среди товарищей, вот, мол, я каков. А потом...
Двустороннее пальто! Черная блестящая подкладка! Перед входом в храм вывернул пальто наизнанку — и все!
Все сходилось: долговязый мужчина, и женщина в черном, и то, что они вместе пересекли Пушкинскую. Трое мужчин — так и должно было быть: двое зашли в храм, а третий остался караулить снаружи.
— Мы интересуемся совсем другими людьми — их двое, и никакой женщины с ними
