ружье?
— И штык будет.
Заза высунул голову из-под одеяла и заглянул мне в глаза.
— Гогита!
— Ну тебя, Заза, спи!
— Гогита, а для чего нужен штык?
— Штык? — Я не знал, как объяснить ему, и только рассердился:
— Значит, нужен! Спи давай!
Испуганно косясь, Заза уткнулся в подушку.
— Говорят тебе, Заза, без штыка нельзя, — повторил я. — Раз делают, значит, нужен.
— Просто так, да?
— Да.
Я вышел. Была темная, безлунная, облачная ночь.
В хлеву мерцала коптилка. Я спрыгнул с веранды, тихо пробрался к хлеву и присел на корточки. Папа обматывал новой веревкой рога Гвинии и разговаривал с ним, как с человеком. Я недолюбливал Гвинию, а папа, наоборот, любил его больше другого, черного быка.
— Вижу, вижу, — говорил он, — веревка сдавила тебе рога, но ты сам виноват, ни минуты спокойно не постоишь.
Папа, должно быть, посвободнее обмотал рога новой веревкой, потом надел на руку скребницу и принялся чистить своего любимца.
Бык послушно стоял перед отцом.
— Что, нравится, хитрюга ты этакий? Знаю я тебя, ишь как спину выгнул! И как мне тебя не знать, если ты мне что сын; я тебя выкормил и вырастил. Чуть, бывало, опоздаешь покормить, ревешь на всю околицу. Да сказать по правде, я всегда кормил тебя вдоволь, но к ты ни разу не подвел. Помнишь, как ты тащил арбу из болота, там, под горой Кехтехия? Вот ведь увязла, проклятая! Что и говорить, если хозяин у быка никудышный, так и быку грош цепа. Что смыслит в быках хромой Клементий? Ровным счетом ничего. Ты небось зол на его низенького бычка! Если бы не ты, не вытащили бы тогда арбы из топи! Клементий упросил меня, чертов сын! Осклабился: только твоему Гвинии, говорит, под силу, а то пиши пропало. Что было делать? Не хотелось мне толкать тебя в такую грязищу — все равно что Гогиту или Зазу. Но у тебя ноги сильные! Помнишь, как целовал тогда тебя в лоб Клементий? Клементий… Зря я ему позволил, дрянной человек. Все аробщики тебя тогда хвалили. А сам-то я как был рад! Честное слово, на голову выше себя почувствовал!
Отец подошел к другому быку и погладил его по шее. Черный бык прошлой осенью натер шею, и с тех пор отец каждый раз смотрел, не болит ли у него шея. И от дождя берег. Как-то весной, возвращаясь с пахоты, они попали под ливень. Отец снял с себя пиджак и укутал шею быка, а сам промок до нитки.
Потом стал осматривать у быка заднюю ногу.
— Ну что, опять обломал копыто? Никак не отрастишь, бедняга, чтоб толком подкову закрепить. А я-то сегодня собирался сводить тебя к кузнецу… Гогита! — позвал он.
Я отбежал назад к дому и лишь оттуда откликнулся.
— Поди-ка сюда!
Он протянул мне коптилку, а сам опустился на корточки около быка.
— Сынок… — сказал он и снизу вверх поглядел на меня.
Я удивился. Раньше он всегда звал меня по имени. Было странно, что он так меня называет.
— Сынок, — повторил он, — к этому быку подходи спереди, а то он и лягнуть может. И вот еще что: когда будешь его подковывать, скажи кузнецу, чтобы гвозди вбивал только по краям копыт. У него копыто обломано и, если вбивать в середину, можно ногу испортить. Зато к Гвинии не вздумай заходить спереди (мы подошли к другому быку) — сперва попроси кого-нибудь привязать за рога покороче. И арбу без особой нужды не давай никому. Вдруг впрягут больного быка, наши и заразятся. А плуг… — Видно, он заметил мою растерянность. — Тебе тринадцатый пошел, верно?
— Да…
Он покачал головой:
— Ты ведь ничего еще не умеешь… только чижа гонять.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В ДАЛЕКИЙ ПУТЬ
На следующий день вся деревня собралась у конторы колхоза. Я никогда не видел столько народа и не слышал такой тишины. Разве только изредка кто-нибудь из мужчин, подвыпивший с горя, выругается в сердцах и проклянет кого-то.
Отец стоял во дворе правления, прислонясь к воротам заплечной сумкой, которую мама наскоро сшила ему из синей бязи. В сумке лежали кукурузные лепешки, выпеченные в каштановых листьях, хачапури[2] и вареная курица. Еще мама положила туда несколько стручков красного перца — отец любил острое.
Вот и все, что взял он с собой в тот далекий путь, откуда уже не вернулся.
В углу двора, вокруг разостланной прямо на траве скатерти сидели наши парни и разливали вино по стаканам. Пили главным образом молодые ребята: Дато, высокий чубатый парень с густыми бровями и взглядом исподлобья; Сосика, первый борец в нашем селе; Коция, бригадир полеводческой бригады, прозванный еще «собачьей башкой» за то, что до рассвета обегал свою бригаду и поднимал всех на работу. Был тут поджарый и смуглый Симоника, и комсомольский секретарь Ушанги Чхаидзе, и еще много, много других. Они наливали в стаканы вино, приглашали всех, кто проходил мимо, выпить вместе с ними и пили.
Большинство из них не вернулись домой, и, видит бог, не много вина они выпили за свою жизнь…
Я слонялся из угла в угол, не зная, с кем заговорить и о чем.
Одним было не до меня, другие не снисходили до разговоров со мной — ведь я был еще мальчишкой.
— Береги себя! — слышал я то из одной, то из другой группки. — Ты так беспокойно спишь, то и дело скидываешь одеяло. В прошлом году простудился, помнишь? Береги себя, родной!
— Обязательно, мама! Не волнуйся!
У угла дома, совершенно закрывая собой Пати, стоял Амиран. Он избегал беспомощных, испуганных глаз Пати и молча смотрел вдаль, на вершину горы.
Со склада, надсадно подвывая мотором, поднялся в гору грузовик и подкатил к воротам.
— На машине поедут? — спросил кто-то.
— Да, и машина туда же идет вместе с шофером…
— И председатель уходит…
— И агроном…
— Кто же остается? — спросили в толпе.
Все невольно стали оглядываться вокруг. У забора, опираясь на посох, стоял дедушка Тендере. Увидев обращенные к нему лица, он смутился. Почему все смотрят на него? Он потупился, потом поднял голову к небу, и седая борода его задрожала.
— Будь ты проклят!
Я не знал тогда, кого проклинал дедушка Тевдоре.
Из конторы вышел председатель, остановился на верхней ступеньке лестницы и поглядел на свои часы.
— Пора, товарищи!
— Пора? — переспросили в один голос несколько человек.
И сразу взорвалась тишина.
— Пора!..
— Пора!
— Сынок!
— Отец!
— Папочка! Папа!
— Братец, родной мой…
— Викентий!
— Лексо, Лексо!
— Милый ты мой!
Кто-то громко заплакал. Народ засуетился, загалдел, голоса слились
