манна небесная.
Кофейня Стамати Марулиса была разукрашена, как в дни больших церковных или национальных праздников. Словно в день 10 мая[3], над дверью колыхались на ветру трехцветный румынский флаг и сине-белый — национальный греческий.
Хлопоты начались с самого раннего утра. Стамати распорядился, чтобы прислуживающие в кофейне мальчики вынесли «сад» на улицу. Садом назывались восемь чахлых кустов олеандра, произраставших в жестяных бидонах из-под керосина, выкрашенных в зеленый цвет.
Когда посетители выражали желание выпить чашечку турецкого кофе на свежем воздухе, на лоне природы, Стамати выносил свой «сад» на улицу, расставляя олеандры вокруг столиков прямо на мостовой перед кофейней. На ночь «сад» перетаскивали обратно.
В кофейне Стамати строго блюлась твердо установленная должностная, кастовая и социальная иерархия.
У одного из окон, выходивших на набережную, стоял большой стол, предназначенный только для местных властей: примаря[4], полицмейстера, начальника таможни, почтмейстера, коменданта порта, офицеров, врача, судьи. Он так и назывался: «стол для начальства».
У другого окна был «стол для дипломатов», за которым собирались аккредитованные консулы и почетные граждане, исполнявшие консульские обязанности. Иногда, хотя и очень редко, в их компанию замешивался какой-нибудь служащий Европейской дунайской комиссии. Права и привилегии, сохранившиеся еще с тех пор, когда Оттоманская империя вынуждена была уступить пальму первенства европейским державам, поднимали чиновников Комиссии в глазах толпы до самого высокого дипломатического ранга.
Некоторая дистанция, скрытая отчужденность всегда тактично поддерживалась между этими двумя мирами, которые все время сталкивались в повседневной портовой жизни.
Затем стояли один за другим столики капитанов пароходов, буксиров, барж и столик торговых агентов. Грузчики и лодочники в эту аристократическую кофейню не заглядывали.
На выцветшем зеленом сукне бильярда, величественного, словно античный саркофаг, лежали кучами разрозненные румынские и греческие газеты.
На стене справа висел портрет Венизелоса[5] между портретами Кароля и Георга Первого, королей румынского и греческого.
На стене слева помещался морской пейзаж, изображавший крейсер «Аверов», весь окутанный клубами дыма и преодолевающий бурное море, покрытое волнами цвета синьки. По бокам от него висели портреты Боцариса[6] и Кондуриотиса[7].
Все столики и в кофейне и в «саду» были заняты. Люди оживленно обсуждали письмо американца. Имя Николы Марулиса переходило из уст в уста. «Какое состояние можно сколотить за сорок лет пребывания в Америке? Что он предпримет, привезя с собой американские доллары сюда, на берега Дуная?» Делались подсчеты, строились планы, замышлялись грандиозные финансовые операции в области речной и морской торговли, составлялись акционерные общества по эксплуатации пароходов, элеваторов, буксиров и барж, пароходные компании с сетью агентств, опутывающей весь земной шар и захватывающей все мировые пути морской торговли.
* * *
За капитанским столиком старый капитан дальнего плавания Фемистокли, бронзовый от загара, с бородой цвета черного дерева, рассказывал о днях своей юности. Он тоже повидал Америку, когда плавал юнгой под покровительством дядюшки, служившего механиком на английском пароходе.
— …Люди там умеют делать деньги, да не умеют их тратить. Словно сумасшедшие мечутся по улицам. Один чуть было не избил меня, потому что я его остановил — попросил огонька закурить сигарету. Они там не сидят вроде нас в кофейнях, балакая о том о сем. Они там работают, носятся сломя голову, суетятся и днем и ночью. Два грека, которых я встретил в Филадельфии, хотели взять меня с собой в Калифорнию.
— Почему же ты не поехал? И ты был бы теперь богачом, — прервал его с иронической улыбкой капитан, сидевший во главе стола.
— Потому что был идиотом. Что я тогда знал, безмозглый сопляк, фатоватый мальчишка? Кроме как бегать за бабами, ни о чем и не думал. То есть это они за мной бегали. Ведь там все шиворот-навыворот. Если мужчина привяжется на улице к женщине, то может попасть в тюрьму. Там не то, что у нас: в Америке женщины сами привязываются к мужчинам. Попался я на глаза красивой бабенке, ирландочке, рыжей, как огонь. Когда дядюшка увидел, что дело мое табак, запер он меня в каюте и продержал там до самого выхода в море. Ведь я уже был помолвлен с одной девушкой из Перы, которая меня ждала, чтобы сыграть свадьбу.
— Значит, и тебе помешала юбка, — воскликнул Яни, капитан без парохода, обанкротившийся из-за длительного процесса, связанного с морским кораблекрушением.
Сухопарый, нервный, с торчащими в разные стороны усами и воспаленными глазами, капитан Яни начал пространно и жалобно объяснять, что́ ему помешало поехать в Америку именно тогда, когда он был уже готов к отплытию.
— Тоже юбка, какая-то тряпка задержала меня, испортила мне всю жизнь. А где бы я мог быть теперь! Чего бы только не совершил, если бы уехал тогда! И почему человек становится умным не тогда, когда нужно? — И старик, разволновавшись, стукнул себя по голове костлявым и крепким кулаком, так что раздался звук, словно удар был нанесен молотком. — Дурная башка!
Капитаны буксиров и владельцы барж, которые никогда не плавали за пределы Дуная, за что настоящие морские волки в насмешку называли их «пресноводными моряками», потихоньку придвинулись со своими стульями и навострили уши, чтобы получше слышать, что говорилось за столом настоящих капитанов, командовавших морскими пароходами.
Все они внимательно и благоговейно слушали. Некоторые грустно покачивали головами, с сожалением вспоминая упущенные случаи, которые у них были в молодости. Другие сидели молча, погрузившись в свои мысли и видя перед собой расплывчатый мираж Америки, созданной их воображением. Где бы они могли быть? Чего бы они добились, если бы в свое время попали туда, за океан? И каждый был абсолютно уверен, что он стал бы миллиардером на той обетованной земле, на которую злая судьба не позволила ему ступить и обрекла на бесплодно прожитую жизнь.
Кое-кто, опьяненный иллюзиями, строил несбыточные планы, разглагольствуя, что бы он сделал, если бы вернулся богачом на родину. В конце концов все высказывали самые благородные намерения организовать величайшие патриотические предприятия, заняться широкой филантропической деятельностью.
«Ибо доказано, — утверждали они с гордостью античных эллинов, — что грек, где бы он ни был, всегда остается добрым патриотом и великодушным человеком».
* * *
За дипломатическим столом важно председательствовал греческий консул, человек обходительный, уже в летах, но еще видный и статный, с блестящей лысиной и хорошо подкрашенными, черными, закрученными усами.
Это был настоящий консул, аккредитованный правительством. Он пользовался большим уважением и был гордостью всей греческой колонии. Он олицетворял собой победу, одержанную колонией, которая после долгих усилий вынудила в конце концов афинское правительство послать в устье Дуная официального консула вместо того, чтобы поручать его обязанности разным
