Отец Каресфута оставил двоих сыновей — второй был намного младше. Со временем младший брат стал очень дорог мистеру Каресфуту; его привязанность к нему была единственной брешью в его доспехах; еще трогательнее она была потому, что младший брат оказался слаб рассудком и по развитию едва ли превосходил малое дитя. Поэтому легко представить страдания и гнев мистера Каресфута, когда он узнал, что женщина, недавно бывшая служанкой в его доме, а теперь жившая в деревне, родила сына от его брата и объявила себя супругой Каресфута-младшего. Тщательное расследование лишь подтвердило неприятную истину: слабоумный брат Дьявола Каресфута угодил в сети мезальянса.
Мистер Каресфут проявил себя с наилучшей стороны. Как только его «невестка», как он ее сардонически называл, оправилась после родов, ее вызвали в господский дом. Доподлинно неизвестно, что происходило во время этого визита, однако на следующий день миссис Э. Каресфут навсегда покинула родные места, чтобы больше никогда не возвращаться, ребенок же остался с отцом. Вернее — с дядей. Этим мальчиком и был Джордж. К тому времени, как началась наша история, он был уже круглым сиротой — отец его умер от мозговой горячки, мать — от выпивки.
Повлияли обстоятельства рождения Джорджа на любовь дяди, или же он перенес на него часть той любви, что испытывал к его отцу — не столь важно; главное — мистеру Каресфуту племянник был едва ли не дороже его родного сына. Однако он не позволял себе демонстрировать свои предпочтения явно, довольствуясь лишь тем, что закрывал глаза на грехи Джорджа и мгновенно замечал слабости Филипа. Стороннего наблюдателя это могло бы удивить — особенно, если бы ему пришло в голову сравнить добродушного, статного красавца Филипа и Джорджа — с его толстыми вялыми губами, бледной кожей и разболтанностью всего тела, унаследованными от слабоумного отца и матери-простолюдинки.
Когда Филип, с отвращением стряхнув с себя руку кузена, умчался к озеру, в душе его бушевали горечь, гнев и ярость. Он слишком ясно видел, как низко пал в глазах отца, более того, он чувствовал, как понизились его шансы — и выросли шансы Джорджа. Филип был обвинен; Беллами появился на сцене, чтобы спасти Джорджа, а что хуже всего — Джорджа-лгуна. Теперь в глазах отца Филип был агрессором, а Джордж — кротким ангелом с мягкими манерами и примирительными речами. Осознавать это было невыносимо — Филип ненавидел сейчас своего отца, ненавидел Джорджа… В мире не было справедливости — а у Филипа не было достаточно способностей, чтобы переиграть в мошенничестве Джорджа. Обстоятельства вечно были против него… Филип ненавидел весь мир.
Он задумался — и понял, что в округе есть кое-кто, к кому он не только не испытывает ненависти, но, наоборот, питает искренний интерес — и кто всегда готов выслушать все его жалобы. Кроме того, ноги буквально сами несли его к дому этого человека, и теперь Филип был почти у ворот. Он остановился и взглянул на часы — они остановились в половине двенадцатого. Тот единственный удар, который нанес ему Джордж, кинувшись на него, оказался не только болезненным для костяшек последнего, но и смертельным — для механизма. Впрочем, судя по солнцу, было около половины десятого — вполне пристойное время для визита. Филип смело открыл калитку и направился по старой буковой аллее к квадратному зданию из красного кирпича постройки времен королевы Анны. Вскоре он уже звонил в колокольчик на двери.
Дома ли мисс Ли? Да, мисс Ли в теплице — возможно, мистеру Филипу угодно пройти в сад?
Мистер Филип это и сделал.
— Как поживаете, Филип? Я рада вас видеть, вы пришли вовремя — поможете мне совершить убийство.
— Уби… убийство? Убийство кого? Свинью зарезать?
— Нет, убить тлю. Я собираюсь истребить тысячи.
— Какая вы жестокая девушка!
— Полагаю, вы правы, это жестоко — но мне все равно. Грампс всегда говорит, что у меня нет сердца, и что касается тли, Грампс, разумеется, права. Взгляните на эту лилию. Это Ауратум. Я отдала три шиллинга шесть пенсов (из моих карманных денег, между прочим) за луковицу прошлой осенью, а теперь из-за тли эти цветы не стоят и двух пенсов. Если бы я была мужчиной, я бы поклялась отомстить. Пожалуйста, сделайте это за меня, Филип. Идите и сделайте, чтобы я не мучилась угрызениями совести. Да, о мести! Я совсем забыла, но вы знаете, я полагаю… Мне должно быть очень стыдно…
— Почему же, в чем дело? Кто-то умер?
— О, нет, намного лучше. Грампс им попалась.
— Попалась… Куда попалась? Кому попалась? Кто такие «они»?
— Ну, Канцелярия же! Я всегда имею в виду Канцелярию, когда говорю «они». Я не хочу произносить лишний раз это слово — я слишком сильно «Их» боюсь. Меня могут заставить «давать объяснения», а потом возьмут да и запрут — так часто случается с теми, кто «дает объяснения». Вот с Грампс, например. Сейчас она «дает объяснения», а потом ее наверняка запрут. Когда она выйдет — если она вообще когда-нибудь выйдет — то, полагаю, в будущем станет избегать общения с Канцелярией. Слишком уж они друг другу понравятся — и слишком богатый опыт общения у них будет…
— Ради всего святого, о чем вы говорите, Мария?! Что случилось с миссис Грегсон? — (таково было настоящее имя Грампс).
— Что ж, как вы помните, один из моих опекунов, вернее сказать — жена одного из моих опекунов назначила ее моей компаньонкой, но мой другой опекун хотел назначить кого-то другого. И вот через восемнадцать месяцев он отправился в суд и заявил, что Грампс «не является подходящей особой». Ну, то есть Грампс — неподходящая особа, понимаете? Она чуть в обморок не упала, когда услышала, и поклялась, что если переживет это все, то и на милю ко мне не подойдет — и к любой другой воспитаннице тоже, даже если та будет из приюта. Я сказала, что ей надо быть поосторожнее, иначе ее обвинят в «неуместном презрении», это ее еще больше перепугало, она едва разговаривала, пока не уехала вчера вечером. Бедная Грампс! Думаю, сейчас она сидит на хлебе и воде… впрочем, если будет вести себя с вице-канцлером хоть вполовину так же неприятно, как со мной, то не думаю, что они задержат ее надолго. Она изведет судей, тюремщиков и тюремные стены, она выест им мозг из костей, и тогда они ее выпустят. Ах! Звонят к ланчу, а ни одна тля еще не убита! Ну, неважно, убью их завтра. Страдания Грампс в застенках стали бы невыносимы, знай она, что мы собираемся на ланч вдвоем. Ну же, Филип, пойдемте скорее, иначе котлеты остынут, а я ненавижу холодные котлеты!
С этими словами мисс Ли поспешила к дому, а смеющийся Филип последовал за ней — теперь он снова выглядел весьма привлекательно.
Марию Ли вряд ли можно было назвать красавицей для ее возраста — а было ей 18 лет — но она являла собой прекрасный образец английской девушки, живущей в деревне: свежая, как роза, звонкая, как колокольчик, наделенная живым умом и доброжелательная ко всему миру. По сути дела, она была типичной и яркой представительницей того класса англичанок, который и делает английский средний класс тем, что он есть: одним из самых достойных и здравомыслящих в мире. Филип, следуя за Марией, думал о том, что она очаровательна. Кроме того — поскольку он принадлежал к роду проницательных Каресфутов — думал он и о том, что Мария Ли должна унаследовать доход полторы тысячи в год, что совершенно не умаляло ее прелести.
