Горестные всхлипывания вдовы, приглушённые разговоры, сочувствующие вздохи, полные соболезнования взгляды… И вдруг кто-то промолвит украдкой:
– А помнишь, как у покойного в саду яблоки воровали?
– А он бежал за нами вприпрыжку и штаны потерял.
– А жена его высунулась в окно…
И когда уже смех почти готов сорваться с губ, перед глазами появляется гроб с покойником, и нечаянные шутники понимают, как неуместна сейчас ностальгия.
Я знаю, о чём говорю. Когда дедушка Суини умер, я в его доме и не такое видела. Впрочем, удивляться-то нечему. Сыновья его в лавке не работали, братья жили далеко, а единственная сестра, хоть и обитала через дорогу от нашей лавки, в гости наведывалась только по праздникам.
Вот и с мастером Тугом так же. Все его знали, уважали и проявляли сочувствие в связи со случившейся болезнью. Но, вместе с тем, он оставался для них чужим человеком.
Да что говорить о горожанах! Он и для меня был почти чужаком!.. Но когда стены нашего дома украсили чёрные траурные стяги, а всю площадь засыпали белыми и нежно-розовыми лилиями, мне стало по-настоящему грустно.
Второй раз в жизни я столкнулась со смертью.
Когда умер дедушка Суини, приютивший мою семью и научивший меня едва ли не всему на свете, я просто ужасно горевала. Маменька даже боялась, как бы я не заболела.
Когда не стало старого ворчуна Туга, я повязала на голову чёрный платок, закрыла на несколько дней кофейню и уехала на Предельную станцию к родным.
Когда-то здесь была крайняя точка, за которой начинались необитаемые земли, отгораживающие Предел от Империи. Народ давно вернулся в брошенные дома, успел отстроить новые и нарожать детей, о демонах знающих только по рассказам, а вот названия остались до сих пор.
Предельная станция. Последний перевал. Посёлок Дозорный…
Маменька с сёстрами жила в доме, который когда-то принадлежал дальнему родственнику господина Тауни, пустившего пулю себе в лоб. Родственник владел огромной конюшней, в которой из всех лошадей был пыльный от старости жеребец, мерин неведомой масти и любопытная, как кошка, кобыла, молодая и со вздорным характером.
Дом был в отличном состоянии, а вот конюшне требовался основательный ремонт. Маменька ремонтом заниматься отказывалась.
– Мне в моей жизни жеребцов хватило, – категорически заявляла она. – Так что это стойло пусть какая-нибудь другая коннозаводчица чистит.
А вот идея организовать на станции таверну ей понравилась. Пришлось, конечно, поскандалить, чтобы отвоевать себя право на свободу, но, в конце концов, маменька меня поняла.
– Ты как всегда права, Мадди, обвиняя меня в эгоизме, – сказала она. – Мне-то в своё удовольствие жить никто не мешал… Поживи и ты.
Сесиль Тауни, урождённая Кланси, не была бы собой, если б не сумела перевернуть мои слова о свободе на лишь её одной понятный лад.
– Матушка! – возмутилась я, но она лишь по-доброму улыбнулась.
– Только будь умнее своей старушки-матери. Не рожай от каждого кавалера по ребёнку.
Старушки. Как же! В этом году мы с сёстрами планировали большое торжество по случаю её сорокового дня рождения, а на момент того разговора дорогой родительнице не исполнилось ещё и тридцати семи.
На Предельной я, как правило, выдерживала не более двух дней, а в прошлый свой приезд и вовсе удрала, не выдержав и суток. Уж и не знаю почему, но стены уютного домика на меня давили, свежий воздух раздражал, вечерние заморозки злили, неизменно звонкая капель просто бесила, а маменькина забота душила так сильно, что у меня начинала кружиться голова.
И ведь она не делала ничего такого! Готовила завтрак, который кто-нибудь из сестёр приносил мне в комнату, болтала о местных жителях, выспрашивала фархесские сплетни, даже спрашивала советы по готовке, хотя сама же и научила меня почти всему… Но этот её неизменно настороженный, заискивающий взгляд, это желание угодить во всём, непременно добиться моей одобряющей улыбки или кивка… За всем этим я днём и ночью чувствовала что-то неправильное, и очень долго не могла понять, что именно, пока однажды наша младшенькая меня не просветила в своей привычной небрежно-болтливой манере:
– Нанни говорит, что ты на мать волком смотришь, а она из шкуры лезет, чтобы тебе угодить. Правда, что ли?
Мы с ней как раз работали над тестом для хлеба, и я от неожиданности едва не выронила в чан весь мешок с мукой, что, конечно, стало бы трагедией и напрочь убило бы опару.
– Чего? – протянула я, вытирая руки о передник. – Вы тут в Предельной глуши, смотрю, совсем одичали?
– Ничего! – Глянула на меня наглым зелёным глазом, ну просто никакого почтения к старшей сестре! – А просто ей стыдно.
Ронять мне было уже нечего, поэтому я уронила себя саму. На вовремя подвернувшийся под пятую точку стул.
– Я маленькая была и не помню, но Нанни, и Дафна, и Лейла тоже, говорят, что ты нас всех спасла, когда к старику Суини в лавку устроилась работать, что с того света нас вытянула, что, если бы не ты, мы давно или по садам Предков гуляли, или ноги для клиентов какого-нибудь борделя раздвигали.
– Кейлин Сесиль Тауни! – Я хлопнула по горестно искривлённому рту ладошкой. – Это что за разговоры такие?! Ноги? Бордель? Это кто тебя тут так просвещает? Нанни? Да я ей так всыплю, неделю сидеть не сможет!
Линни недоверчиво закатила глаза. Ну да. Нанни и Дафна статью в своего покойного батюшку пошли, господина Габра, и хоть и были младше меня на два с половиной года, подзатыльником я их могла наградить только в том случае, если предварительно встану на стул.
Шутки шутками, но после этого разговора я стала внимательнее присматриваться к маменьке, и в самом деле стала замечать за так раздражающей меня угодливостью стыд. От этого прямо ещё хуже стало: стыдилась она, а виноватой чувствовала себя я, прямо до слёз, поэтому и ограничила свои визиты в Предельную до минимума, отговариваясь делами в кофейне, хотя и маменьку, и сестёр любила очень сильно, жизни без них не мыслила.
Из Фархеса в тот раз я уезжала с тяжёлым сердцем, понимала, что так или иначе придётся искать новое место для лавки, а если поиски затянутся, я буду вынуждена и вовсе переехать в Предельную. Хорошего настроения мне эти мысли не добавили, к тому же раздражение шевельнулось холодной змеёй, стоило увидеть виновато-радостную маменькину улыбку.
Я мысленно шикнула на себя, туша это гадкое чувство, а затем порывисто обняла родительницу и прошептала, прижавшись плечом к пахнущему сладкими травами и кухней плечу:
– Я люблю тебя, мам.
– И я тебя, малышка, – ответила она, удивлённая этим внезапным порывом. – У тебя что-то случилось?
– Нет. – Я покачала головой. – Просто хочу, чтобы ты знала. Мы тебя ужасно любим. Все.
– Даже несмотря на то, что я у вас такая бестолковая? – в таких же зелёных, как у меня, глазах подозрительно сверкнули слёзы, и я поторопилась заверить:
