Сейчас Яков Васильев уже не помнил, кто кого потащил в табор болгар:[4]Митро Илью или наоборот. Но теплым весенним днем оба парня оказались в остановившемся за Останкином богатом таборе болгар, и там с Митро случился, по словам цыган, «удар грома небесного»: он увидел Илонку – босоногую девчонку-котлярку, которой едва исполнилось четырнадцать. В тот же день выяснилось, что сосватать и взять Илонку замуж «по-честному» нельзя: у нее уже имелся жених, заплативший за будущую жену, как было заведено у котляр, золотыми монетами. Митро приуныл, но Илья быстро нашел выход из положения и заявил, что проще всего будет чужую невесту украсть. Той же ночью парни, приведя с собой лошадей, залегли в кустах возле табора. Илонка, с которой успели договориться, дождалась, пока вся семья заснет, выскользнула из шатра и через минуту сидела в седле вместе с Митро. Погони не было, и на следующее утро сияющий Митро уже показывал растерянной матери и Якову Васильеву молодую жену.
А вечером в дом на Живодерке явились разгневанные болгары. Яков Васильев всерьез опасался, что будет скандал или, того хуже, драка. Но родители Илонки, увидев счастливую дочь в тяжелом золотом ожерелье, слегка успокоились и через час уже мирно сидели за столом с новой родней. Болгары оказались очень состоятельными людьми, имели собственный дом и лошадиную торговлю в Кишиневе, в Москву приехали на конную ярмарку, а к осени рассчитывали вернуться в Бессарабию. Все это очень заинтересовало Якова Васильева, когда он увидел, что старший сын котляр глаз не сводит с его Насти. Родители парня тоже заметили взгляды сына, и поздним вечером Яков Васильев уже держал совет с сестрой. Котляры давали за Настю пять тысяч. Разумеется, это не могло восполнить потерю сорока тысяч, которые мог бы заплатить князь Сбежнев, но Яков Васильев справедливо рассудил, что пять тысяч лучше, чем вовсе ничего, что котляры – настоящие богачи, что Кишинев тоже большой город, и что Насте там будет хорошо. Оставалось малое – уговорить невесту. Яков Васильев поручил это сестре, но, к огромному изумлению обоих, никаких уговоров не понадобилось: Настя согласилась, едва дослушав осторожную речь тети. Годы спустя Яков Васильев понял: дочери было все равно, за кого выходить, лишь бы – прочь из Москвы, от Ильи, от слез в подушку, от съедающей изнутри боли.
Примерно в те же дни, когда решался вопрос о свадьбе Насти с котляром, Илья Смоляко наконец доигрался. Допрыгался, проклятый кобель, добегался по ночам к мужней купчихе, долазился в потемках по чужим дворам. Муж Баташевой, который с зимы был в отъезде по делам, вернулся домой как раз в тот момент, когда горничная Лизаветы Матвеевны вела Илью к своей барыне. К счастью, Илью поймали не в спальне Баташевой, а во дворе, где приказчики купца разгружали подводы, и Илью приняли за вора. Началось побоище, и быть бы Смоляко если не в могиле, то наверняка в квартальной части, не подоспей на выручку цыгане во главе с Митро. Парни знали, что купец Баташев вернулся в Москву, и целый день пробегали по городу в поисках Ильи. Не найдя его нигде, побежали на Полянку, к баташевскому дому, и успели прямо к драке. Битва закончилась победой цыган, которые, разгромив приказчиков, еще и умудрились утащить с собой избитого до потери сознания Илью. Три дня он провалялся в доме цыган-барышников в Таганке, сестра Варька безотлучно была с ним, а на четвертый день пришла и Настя. Больше ни ее, ни Смоляковых никто не видел в Москве.
Даже сейчас, семнадцать лет спустя, Яков Васильев не мог понять одного. Ведь все цыгане, все до единого, знали, что Илья бегает к любовнице. А раз знали все, значит, знала и Настя. И как же, черт возьми, она смогла прийти к нему после такого?! Как смогла простить ему оскорбление на пороге дома Сбежнева, как могла убежать с ним в табор от жениха, от уже слаженной свадьбы, от хора, от славы, гремящей на всю Москву? Убежать без копейки, без единой тряпки – в чем была? Чем ее взял этот таборный голодранец без стыда и совести, за что Настька так любила его?
Разумеется, опять грянул скандал, который подняли возмущенные котляры. Разумеется, Якову Васильеву пришлось выслушать кучу неприятных слов, вернуть уже полученные пять тысяч и все силы направить на то, чтобы сохранить приличные отношения с болгарской семьей: все-таки после свадьбы Митро и Илонки они были родственниками. Разумеется, доходы хора, лишившегося в одночасье почти всех ведущих солистов, упали чуть ли не втрое – слава богу, хоть эта шлюха Данка тогда еще пела у них да Илонка оказалась весьма недурной плясуньей. Разумеется, ему, хореводу, нужно было ломать голову над тем, как все это исправить. Но сильнее всего грызла смертная обида на дочь. Ведь, господь свидетель, если бы Настька пришла к нему и сказала прямо, что хочет выйти замуж за Илью, – разве Яков Васильев смог бы помешать ей? Разве он хотел чего-нибудь, кроме Настиного счастья? Наоборот – может, это бы было и к лучшему. Ведь тогда и Илья, и Варька остались бы в хоре, все-таки убытка меньше. Но Настя решила по-своему, и Яков Васильев едва сумел тогда сдержаться и не проклясть дочь.
Не проклял. И не дал снять ее портрет в большой зале дома, написанный студентом-художником. Но больше никто из цыган не осмеливался произнести при Якове Васильеве имя его дочери. Он дал понять всем: для него Настя умерла.
Годы шли. В Москву приезжали цыгане из других городов, почти у каждого хорового была таборная родня, и волей-неволей Якову Васильеву приходилось слышать известия о дочери. Он знал, что Настя осталась с Ильей, что жила с ним сначала в таборе, а потом – во всех городах, куда того загоняла лошадиная торговля, что, слава богу, конокрадство он бросил, что у них один за другим рождаются дети… Лет пять спустя в Москве появилась сестра Ильи Варька – повзрослевшая, неожиданно похорошевшая, во вдовьем платке. Оказалось, что Илья все-таки сумел пристроить ее замуж за своего друга Мотьку – того самого неполучившегося мужа Данки. Парню, потерявшему красавицу-невесту, видимо, показалось, что некрасивая жена уж точно его не опозорит. Расчет был верен, но прожила замужней Варька недолго: год спустя Мотьку поймали крестьяне на краже лошадей и забили палками до смерти. Оказавшись вдовой, Варька не осталась, как ожидалось, с семьей мужа и вернулась к брату. Получив вместе со вдовьим платком свободу, она умудрялась и поездить с табором, где у нее оставалась куча родни, и пожить с братом, и наведаться в московский хор, где ее всегда принимали с радостью: голос Варьки с годами становился только лучше. Именно от нее Яков Васильев узнавал новости о дочери. Не сам, конечно: посылал к Варьке Митро, хотя и знал, что никого этим не обманет. Варька рассказывала, что живут Настя и Илья хорошо, что Илья не обижает жену, что любит детей… Знал Яков Васильев и о главном несчастье Насти: ее старшая дочь ослепла двух лет от роду. И, словно нарочно, выросла красавицей с чудесным голосом. Вот бы взглянуть, против воли размечтался старый хоревод. И на Настьку тоже. Хоть одним глазком бы посмотреть….
Из трактира донеслись аплодисменты, взрыв восхищенных возгласов. Яков Васильев догадался: отплясала Маргитка. Он посмотрел вниз, себе под ноги. Невидимая лужа у крыльца чуть поблескивала, снова затягиваясь морозной коркой. Над крышей трактира светились ледяные ноябрьские звезды. Месяц садился за Страстной монастырь. Хоревод передернул плечами, засунул руки под мышки.
