«В Соединенных Штатах и других капиталистических странах законы, касающиеся изнасилования, были изначально разработаны для защиты мужчин высших классов, дочери и жены которых могли подвергнуться насилию. Возможное насилие над женщинами рабочего класса обычно мало волновало суды; в результате удивительно малое число белых мужчин преследовались в судебном порядке за сексуальное насилие в отношении этих женщин».[4]
Анджела Дэвис «Женщины, раса и класс», 1983[5]Июль 86-го года, мне семнадцать лет. Мы – две девчонки в мини-юбках, на мне полосатые колготки и низкие красные «конверсы». Мы возвращаемся из Лондона, где просрали все бабки на диски, краску для волос, всевозможные аксессуары с шипами и гвоздями, и теперь у нас нет ни гроша на обратную дорогу. Автостопом мы добираемся до Дувра, целый день угрохан, клянчим деньги на билет на паром прямо у кассы, наконец мы в Кале, уже глубокая ночь. На пароме ищем еще кого-нибудь с тачкой, чтобы нас подбросили дальше. Двое итальянских красавчиков, курящих траву, довозят нас до Парижа и высаживают посреди ночи на заправке, где-то на кольцевой дороге. Мы ждем, когда встанет солнце, а с ним и дальнобойщики, чтобы найти прямую попутку до Нанси. На улице почти тепло, мы болтаемся от стоянки к магазину.
Останавливается тачка, в ней трое, белые, типичные пацаны с района тех времен: пиво, травка, песни Рено[6]. Мы не хотим садиться к ним, потому что их больше. Они из кожи вон лезут, чтобы нам понравиться, шутят, уговаривают. Им удается нас убедить, что глупо ждать на западном выезде из Парижа и лучше они нас отвезут на восточную сторону, откуда легче поймать тачку до Нанси. И мы садимся в машину. Из нас двоих я больше повидала, я рисковее, и это было мое решение. Как только захлопнулись двери, мы поняли, что сделали глупость. Но те пару метров, пока еще было не поздно, вместо того, чтобы завопить «Остановите, мы выходим», каждая из нас, сидя в своем углу, убеждала себя, что хватит разводить паранойю и видеть в каждом встречном насильника. Мы с ними болтаем уже больше часа, они выглядят как обычные дрочеры, смешные, совершенно неагрессивные. Эта близость навсегда останется в памяти: близость мужских тел в замкнутом пространстве, откуда невозможно выбраться, где мы заперты с ними, непохожие на них. Мы всегда непохожи, с нашими женскими телами. Мы никогда не в безопасности, никогда не равны им. Мы принадлежим к полу страха, унижения, мы – чужой пол. На этом исключении наших тел и строятся маскулинности, их пресловутая мужская солидарность. В основе этого пакта – наша неполноценность. Их мужской смех, смех сильных, тех, кого больше.
Пока это происходит, они делают вид, что толком не знают, что именно происходит. Ведь мы обе в мини-юбках, у одной зеленые волосы, у другой оранжевые – значит, мы «ебемся как кролики», а значит, происходящее изнасилование – не совсем изнасилование. Думаю, так происходит в большинстве случаев. Думаю, ни один из тех троих с того дня не считает себя насильником. Это было что-то совсем другое. Втроем, с ружьем, против двух девчонок, которых они оттрахали до крови, – это не изнасилование. Доказательство простое: если бы мы правда не хотели, чтобы нас насиловали, мы бы предпочли умереть или сами сумели бы их убить. Так или иначе агрессорам удается себя уверить: тем, с кем это происходит, не так уж и не нравилось, если они остались живы. Это единственное известное мне объяснение такого парадокса: с момента выхода книжки «Трахни меня»[7] ко мне косяком потянулись женщины: «Меня изнасиловали, в таком-то возрасте, при таких-то обстоятельствах». Везде одни и те же истории, меня это уже начало бесить, первое время я даже сомневалась, не врут ли они. Еще со времен Библии, с истории Иосифа в Египте, в нашей культуре принято сомневаться в словах женщины, обвиняющей мужчину в изнасиловании. И вот до меня дошло: это происходит постоянно. Вот объединяющий акт, связывающий все классы, все социальные и возрастные группы, вне зависимости от внешних данных и свойств характера. Тогда почему мы никогда не слышим противоположную сторону: «Я изнасиловал такую-то, в такой-то день, при таких-то обстоятельствах»? Потому что мужчины продолжают делать то же, что веками учились делать женщины: не называют вещи своими именами, приукрашивают, выкручиваются, лишь бы не использовать то самое слово для названия того, что они сделали. Ну, «немного надавили»; ну, «слегка сглупили»; ну, «она была в жопу пьяная» или вообще нимфоманка, она просто притворялась, что ей не хочется, – но ведь дала же, значит, в глубине души ей только этого и надо было. Если ее пришлось избить, угрожать, если, чтобы ее заставить, пришлось взяться за дело целой компанией, если она рыдала до, во время и после – это ничего не меняет. В большинстве случаев насильники договариваются с совестью: не было никакого изнасилования – только шлюха, которая не признается, что она шлюха и надо было просто суметь ее уломать. Кроме разве что тех, для кого это становится непосильной ношей. Но они молчат, и мы ничего о них не знаем.
