Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
Покосившись на часы (до истечения отведенного коллекционеру на изучение серьги срока оставалось еще около шести минут), Ромашов закурил очередную сигарету и стал, скучая, наблюдать за прихотливыми извивами табачного дыма в солнечных лучах. На дым он за эти двадцать четыре минуты уже насмотрелся до тошноты, равно как и на мелкий чешуйчатый узор, созданный на оконном стекле дождем и пылью. Наконец Степаниди встрепенулся, осторожно положил серьгу на стол, вынул из глаза лупу и принялся гримасничать, разминая затекшие мускулы лица.
— Прошу меня простить, — сказал он своим высоким, как у женщины, голосом и приложил жирную короткопалую ладонь примерно к тому месту, где под могучим слоем сала должно было скрываться его сердце, — прошу меня простить, я запамятовал, как вас по батюшке?..
Запамятовать он этого не мог, поскольку никогда не знал. В силу некоторых причин подполковник Ромашов, когда это было возможно, избегал представляться незнакомым людям по имени-отчеству. Ссылка на забывчивость в данном случае являлась не чем иным, как вопросом, заданным Степаниди в соответствии с его представлениями о вежливости; сознавая это, подполковник взял себя в руки и не стал грубить, заявляя, что его имя и отчество не имеют отношения к делу.
— Иван Гермогенович, — буркнул он, уже в который раз испытав не самые добрые чувства по отношению к своим покойным деду и бабке, которые не сумели придумать для сына лучшего имени.
Степаниди несуразное отчество подполковника Ромашова привело в необъяснимый, но явный восторг. Весь засияв, как внезапно включившийся в непроглядной тьме зенитный прожектор, толстяк вскочил, обеими руками схватил лежавшую на столе ладонь подполковника и сердечно потряс ее раньше, чем Ромашов успел этому хоть как-то воспрепятствовать. Освободившись, подполковник украдкой вытер руку о брюки — ладони у коллекционера оказались скользкими и липкими от пота.
— Иван Гермогенович, — с удовольствием, будто смакуя, повторил Степаниди. — Очень, очень приятно!
Ромашов наконец сообразил, чем вызван столь бурный восторг коллекционера. Нетрадиционное отчество подполковника милиции Ромашова, видимо, заставило толстяка думать, что он имеет дело не с обычным ментом, а с потомком старинного, интеллигентного, а может быть, даже и дворянского рода — наследником вековых традиций московской профессуры, адвокатуры или, к примеру, царского офицерства. Почему этот жиртрест не предположил, что подполковник Ромашов продолжает традиции, скажем, российской жандармерии, оставалось только гадать; наверное, видеть в Ромашове родственную душу ему было приятнее, чем общаться с обыкновенным долдоном в пуговицах.
— А скажите, если не секрет, глубокоуважаемый Иван Гермогенович, — вновь усаживаясь на недовольно скрипнувший стул, с сердечностью, которая косвенно подтверждала догадку подполковника, продолжал Степаниди, — каким путем попал к вам этот бесценный раритет?
Подполковник деликатно выдул дым в сторонку и ввинтил окурок в переполненную пепельницу.
— Прошу меня простить, уважаемый Петр Самсонович, — произнес он, безотчетно копируя манеру речи собеседника, — но вынужден напомнить, что… э… ну, словом, вопросы здесь задаю я. Я с удовольствием удовлетворю ваше любопытство, но дело — прежде всего. Итак, эта серьга из вашей коллекции?
— Нет, что вы! — воскликнул Степаниди с таким испугом, словно Ромашов попытался обвинить его в ограблении Алмазного фонда. — Как вы могли подумать?!
«Головой», — хотел ответить Ромашов, но, естественно, промолчал.
— Нет, — повторил коллекционер, — разумеется, нет. Однозначно и категорически. Мне казалось, я дал вашим людям вполне исчерпывающее описание…
— Возможно, оно выглядит таким для эксперта в данной области, — самым корректным тоном, на какой был способен, возразил Ромашов. — Но вы должны сделать скидку на нашу неосведомленность…
— Понимаю, понимаю, — с готовностью согласился толстяк. — Так вы не эксперт? Надо же, а мне почему-то казалось… Впрочем, это не суть важно. Важно, дорогой Иван Гермогенович, что перед нами сейчас находится воистину бесценная вещь! Поверьте, если бы не строгость моих моральных принципов, мне было бы трудно устоять перед искушением… э, ну… в общем, сказать, что это мое.
Ромашов сумел сдержать ироничную улыбку. Строгость принципов… Ха! Держи карман шире. Да кто бы тебе поверил?
— Фантастика! — продолжал Степаниди, осторожно беря серьгу двумя пальцами и любуясь ею — на сей раз, для разнообразия, невооруженным глазом. — Ума не приложу, как она могла попасть к вам…
Ромашов потеребил кончик носа, прикидывая, стоит ли откровенничать с этим типом. Он решил, что стоит: все эти коллекционеры, торговцы антиквариатом и ювелиры одним миром мазаны, все не прочь при случае обойти закон, и эта история, будучи правильно преподнесенной, послужит толстяку неплохим уроком на будущее. Так сказать, укрепит его хваленые моральные принципы… Тем более что процедура, в результате которой серьга попала на Петровку, была стандартная, хорошо знакомая всякому, кто имел отношение к купле-продаже антиквариата.
— Попала эта вещица к нам очень просто, — сказал он, наконец преодолев искушение закурить еще одну сигарету. — Ее пытались сдать в антикварный магазин. Владелец магазина, поставленный в известность о приключившейся с вами неприятности, позвонил нам, поскольку данный предмет показался ему весьма ценным и… э… ну, словом, по-настоящему старым.
— Xa! — отреагировал Петр Самсонович. — Ха-ха!
— Мы задержали человека, пытавшегося продать серьгу, до выяснения обстоятельств, — закончил Ромашов, — и допросили.
— И что он вам сказал? — иронически поинтересовался Степаниди.
— Что эта серьга принадлежала его бабке, — сообщил Ромашов. — Вторая-де потерялась много лет назад, а эта хранилась дома как семейная реликвия…
— Ха! — опять воскликнул Степаниди. — А как звали его бабку, вы не спросили?
— Не уверен, что это имеет отношение к делу, — осторожно заметил подполковник Ромашов.
— Еще как имеет! — заверил его коллекционер. — Судя по этому предмету, — он снова схватил со стола серьгу и повертел ее перед глазами, — судя по этой семейной реликвии, бабку вашего задержанного вполне могли звать Еленой Прекрасной.
— Простите? — механически переспросил подполковник.
В первый момент он действительно не понял, что имеет в виду собеседник. Это имя — Елена Прекрасная — вызвало у него ассоциации с народными сказками о Василисе Премудрой, Марье-Искуснице и тому подобных персонажах, вплоть до Царевны-Лягушки. Слова Степаниди прозвучали как неуместная шутка, и Ромашов не раздражился лишь потому, что давно усвоил: чувство юмора у каждого свое, и то, что кому-то кажется весьма остроумным высказыванием, собеседнику зачастую представляется бессмысленным набором слов. Ему самому не раз доводилось растолковывать друзьям и знакомым — неглупым, наделенным чувством юмора людям — смысл своих собственных шуток. Они, эти шутки, не были ни чересчур плоскими, ни, наоборот, слишком сложными для восприятия; они просто отражали свойственный Ромашову склад ума, который не всегда был таким же, как у его слушателей. Профессиональный юмор милиционеров наверняка покажется профессору филологии грубым и циничным; ботанику ни за что не понять, в чем соль анекдотов, которыми обмениваются за столом ученые-физики, а уж о том, как шутят врачи, лучше вообще не вспоминать. Перед Ромашовым в данный момент сидел коллекционер антиквариата — человек, дела и мысли которого находились далеко за пределами сферы профессиональных интересов подполковника. И, коль скоро этот тип начал шутить на узкоспециальные темы, определенное недопонимание со стороны Ромашова было, можно сказать, неизбежно…
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
