Однажды утром хозяин поднялся не с той ноги. Не успев позавтракать, он вломился в нашу с Раминой каморку и бесцеремонно сдёрнул с нас единственное одеяло. К рассвету угли в камине общей залы, которая находилась за стенкой, окончательно остыли, и всё тепло, что нам удавалось удерживать, было заключено под тонким слоем дырявой шерсти, в которую мы кутались. Лишив нас одним ловким движением последнего тепла, «усатый волк» принялся надрывно орать, раздувая свои пушистые усы и топорща коротко остриженную бороду. Я сжалась в комочек, натянула на согнутые колени спальную сорочку и спрятала лицо, оставив лишь щелочку для глаз. Рамина бесстыдно развалилась поперёк кровати и подпёрла кулаком подбородок, другой рукой поглаживая себя по обнажённой груди.
– … как деревянные! – донеслось до меня, как будто из другого мира.
Надо признаться, когда на меня орут, я не могу разобрать ни слов, ни смысла – всё сливается в единый неразборчивый шум.
– … шевелить задницами, разнося тарелки! Улыбаться! Стрелять глазами! А не подпирать стену кухни и не сидеть на бочке под лестницей!
Крик хозяина остывал, переходя в сварливое ворчание. Метод Рамины всегда срабатывал безотказно – хозяин попросту не мог оторвать взгляда от её проворных пальчиков, скользящих по нежной коже сверху вниз. Она, конечно, в сравнении со мной была красоткой: чёрные брови и чуть раскосые лукавые глаза, копна густых каштановых волос, тончайшая бронзовая кожа. Её словно задумали хитрые и охочие до людских слабостей демоны древности – смешали между собой крови трёх континентов и нескольких рас, чтобы создать девушку, которая будет по нраву любому мужчине.
У меня во внешности и крови ничего подобного не было. Серые глаза, курносый нос, волосы цвета сухой соломы – такими были женщины Вестена с незапамятных времён. Матушка Евраксия, прежняя настоятельница приюта, в который меня определили после рождения, рассказывала, что моя мать в юности тоже была светловолосой, весёлой и неугомонной девчонкой. В детстве она пела в церковном хоре, что не мешало ей, впрочем, лазать по деревьям и тайком от взрослых практиковаться в огненных заклинаниях. Мой отец, напротив, был сдержан и немногословен, в академии на первом же курсе прослыл нелюдимом и букой, но когда годом позднее пришла война, первым из студентов вызвался в солдаты. А второй, кто сделал шаг вперёд, едва объявили сбор добровольцев, была моя мама. Отряд боевых магов, куда их определили, продержался почти целый год, после чего был полностью уничтожен эльфийской армией. Но мама успела оставить в этом мире меня, и добрые люди из рук в руки умудрились доставить младенца нескольких дней от роду в лоно Вестенской церкви.
Хозяин, тяжело дыша, удовлетворялся Раминой, пока я украдкой натягивала тёплые чулки и рубашку, трясясь от озноба и омерзения. Она покусывала губы и притворно стонала. Я не желала всего этого ни видеть, ни слышать. Мне хотелось, чтобы это гадкое утро поскорее закончилось, а за ним закончился день и самое ненавистное моё время – вечер и ночь. Чтобы колесо времени раскрутилось изо всех сил, замелькало спицами, как крутятся колёса роскошной повозки, в которой лорд Эральд выезжает на большой тракт осмотреть близлежащие деревни и поля. Если бы только это было возможно! Если бы дни замелькали мимо меня с ослепительной скоростью, и я перестала бы с содроганием влачить эти жалкие часы отдыха, когда таверна была ещё закрыта, дожидаясь горячего грохота кухни и вечерних клиентов!
У меня внезапно вырвался нервный смешок: и что бы тогда произошло? Что бы случилось, если бы время полетело вдвое, вдесятеро быстрее? Я бы быстро состарилась, сгорбилась, и меня вышвырнули бы просить милостыню к местному храму – а там, глядишь, подобрали бы в приют, чтобы я не замёрзла на улице. Чудесная жизнь и возвращение в обитель бога Солнца на этой грешной земле, ничего не скажешь. Всё-таки, как некстати мне вздумалось забираться на эту проклятую стену, ведь жила же я как-то все эти месяцы и почти не вспоминала ни о матушке Евраксии, ни о родителях, ни о магическом даре, будь он неладен!
Дар. Что это за дар, если не знаешь, как с ним обращаться? Дай конюшему карту звёздного неба или микроскоп – драгоценные предметы академиков и волшебников, стоящие непомерных денег – он только удивится и скажет «да на что это мне?» А на что мне светлый дар магии? Если бы с его помощью можно было отдраить кастрюли или выпечь хлеба, или сделать так, чтобы у каждого, кто желает развлечься с юной девушкой, вырастали бы козлиные рога и хвост!
Я думала, что неприятности этого утра закончились, и можно притулиться с краю одного из пустых столов, плеснув в кружку горячего чая и отломив от вчерашней краюшки ржаного хлеба, но не тут-то было. Кьяра, уже красная и свирепая, налетела на меня вслед за хозяином, больно оттаскав за косу и осыпав оплеухами. Она была очень сильной тёткой, и вырваться из её мускулистых рук, привыкших к неподъёмным чанам с водой и огромным кастрюлям, мне было не под силу. Я только пыталась закрывать лицо, чтобы к вечеру не быть в «неподобающем виде» с фингалом под глазом или ссадиной на щеке.
– … дармоедка проклятущая! – выдохлась она, выпуская меня и решительно направляясь в каморку.
Я закрыла уши, чтобы не слышать ни визга Рамины, ни вновь разгоравшейся ругани. У меня горело лицо и дрожало всё изнутри. Дар. Может быть, я просто вообразила, будто он у меня есть? Я ведь не могу произвести ни огненного шара, чтобы спалить это ненавистное заведение, ни молнии, чтобы засадить её Кьяре прямо в лоб, да так, чтобы у неё перекосило всё лицо и язык отнялся. Навсегда. Как это случилось с Уной.
Тихая Уна размеренно скоблила доски стола тупым лезвием. Она не терпела ни пятнышек, ни малейшего мусора на полу – должно быть, поэтому её никогда не били и не называли дармоедкой. А скорее всего, не срывали на ней злость потому, что женщина была немой. Неинтересно орать на того, кто не заплачет и не запричитает в ответ, это ведь всё равно, что лить вино в серый песок. В войну, семнадцать лет назад, боевая молния какого-то мага задела её лицо, необратимо повредив лицевые нервы и лишив дара речи. Заметив, что я рыдаю под лестницей, она аккуратно отложила нож, вздохнула и подошла ко мне, протягивая руки и касаясь моих плеч. Я уткнулась в её фартук и замолчала. Уна гладила меня и тихо гудела себе под нос – этот звук был похож на колыбельную, когда матери укачивают детей, не открывая рта. «Ммм-ммм…» Хороший лекарь из академии наверняка бы мог исцелить её, да вот только где было ей взять денег на лекаря? Она работала за миску похлёбки и соломенную лежанку в задней комнате – мела, чистила, мыла, отскребала.
– Надо отсюда когти драть, – заявила мне Рамина, когда дело, наконец, дошло до еды и чая. – Бьют тут и холодрыга неимоверная. И это только начало октября, а зимой мы что делать будем?
Насколько я знала, никаких накоплений у моей подружки не было. Если мне удавалось припрятать монету-другую, то Рамина всё до последнего тратила на украшения, помады и краски для лица, духи и прочие девчачьи премудрости. Она «вкладывала в красоту», но клиентов у нас было примерно поровну. Как-то раз мы в шутку измазали мне брови, густо подвели глаза и наложили на губы толстый слой винно-красной мастики – и получилось форменное чучело. Хозяин увидел эти художества и велел немедленно смыть, решив, что так я только распугаю посетителей.
