Книга Будапештский нуар - Вилмош Кондор

Все кофейни были уже закрыты, поэтому Гордон поспешил обратно в редакцию. Валерия принялась за новый роман, а когда подняла взгляд, заметила Гордона. Он подошел к телефону и набрал номер. Пришлось прождать одиннадцать гудков.

– Ужин вечером… – начал Гордон.

– На который вы снова опоздали? Или который хотели отменить, Жигмонд? В половине одиннадцатого?

– У меня был длинный день, Кристина, простите.

– Бог вас простит, а я шею готова вам свернуть. Скажите на милость, зачем я готовлю?

– Потому что любите готовить. А я люблю, как вы готовите.

– Не все так просто, и вы это прекрасно знаете. А если хотите задобрить меня лестью, знайте, что не на ту напали.

– Думаете, я не помню, как вы скандалили? Вам я буду льстить в последнюю очередь, – ответил Гордон.

– Ладно. Если вы не льстите, что тогда?

– Прошу прощения. У меня был жуткий день.

– У вас каждый день такой.

– Кроме тех дней, когда вы рядом.

– Жигмонд, Жигмонд, уже поздно. Пёркёльт из петуха давно остыл, а у меня совершенно нет настроения вас слушать.[3]

– Тогда и не надо.

– И не буду. Но прежде чем повешу трубку, скажу еще, что днем заходил Мор, принес новую банку варенья. Я еще не пробовала его, но выглядит оно вполне съедобным.

На этих словах Кристина бросила трубку. Гордон пожал плечами и тоже положил телефон. Он не мог понять, смотрит ли на него Валерия сквозь свои солнцезащитные очки, но подозревал, что смотрит. Кивнул в ее сторону и отправился домой.

* * *

На следующее утро Гордон рано встал и начал свой день в кофейне «Аббация».

– Доброе утро, господин репортер, – поздоровался официант и проводил посетителя к его любимому столику, положил на стол меню с завтраками, рядом – свежие лондонские и нью-йоркские газеты и поспешил на кухню. Гордон уселся в кресло; какое-то время он просто любовался оживленной площадью Октогон со всеми ее трамваями, автобусами, машинами и толпами людей.

Его нередко спрашивали, почему он так любит «Аббацию» – место, предназначенное скорее для аристократов, когда неподалеку, на пересечении соседней улицы и проспекта Андраши, находится кафе «Япония». Но Гордон только пожимал плечами и отвечал: «Кофе у них хороший». Но это была неправда: черный кофе в «Аббации» был так себе, да и завтрак за один пенгё и шестьдесят филлеров не особо сытный. Гордон любил кофейню за свой столик. По утрам он сидел здесь у окна, наблюдал за суматохой на Октогоне, а вечерами любовался огнями проспекта Андраши.

«Суматоха» – единственное слово, которым сегодня никак нельзя было описать Октогон. Казалось, будто сейчас воскресное утро. Громче всех гудел трамвай, машин и автобусов было значительно меньше, чем обычно. Почти все магазины закрылись, свет горел в каждом третьем кафе. От привычного потока людей ничего не осталось: на улице не было ни зевак, ни прислуги, направляющейся за покупками на рынок у площади Лёвёлде, ни чистильщиков обуви, ни шумных подростков. Все, кто тут оказывался, явно спешили по делам, шли твердой и решительной походкой.

Гордон покачал головой. Быть того не может, что все оплакивают Гёмбёша. Судьба правительства тоже вряд ли кого беспокоит, потому что в этой стране из-за правительства не беспокоятся, даже когда следовало бы. Уже около месяца все дела находились в руках Дарани, Гёмбёш остался в памяти немногих, о кризисе и речи быть не могло. Естественно, правительство подало в отставку, регент ее тут же одобрил. Это вопрос пары дней. Скоро он поручит Дарани окончательно сформировать состав правительства.

В такие моменты Гордон совсем не жалел, что работает репортером-следователем. Политика его никогда не привлекала, а когда он задумывался о предстоящем столкновении хвалебных и гневных отзывов по поводу того, кого Дарани привлечет в правительство наряду с Партией национального единства, то находил всю эту заваруху просто-напросто смехотворной. Гордон был терпелив, и он прекрасно знал, что в этой молчаливой апатии был не одинок. С кем Дарани будет управлять страной – не важно, вопрос в том, какое направление он выберет. И к сожалению, Гордон видел, понимал, куда смотрит премьер-министр. Недаром Гёмбёш лечился под Мюнхеном. И в то же время Гордон знал наверняка, что сейчас вдоль маршрута траурного шествия и возле Парламента собираются толпы людей. Не каждый день все-таки в Венгрию на катафалке привозят мертвых премьер-министров после лечения за границей.[4]

Гордон взял газету «Восемь часов», пролистал и отложил ее. Газету «Пештские новости» он просмотрел так же быстро. В газете «Пештер Ллойд» он прочитал немецкие биржевые отчеты, которые лучше всего иллюстрировали ситуацию в Германии. Только тогда он заметил, что на столе уже стоит черный кофе и бриошь. Гордон позавтракал, откинувшись на спинку стула и наслаждаясь необычным видом площади Октогон. До вечера у него совершенно точно не будет ни секунды покоя. Гордон взял шляпу, сел на трамвай в направлении Берлинской площади и принялся наблюдать за устрашающе безлюдным, растворяющимся в предрассветных сумерках Большим кольцевым проспектом. Все полицейские и жандармы были выставлены на улицу для подготовки траурного шествия, аналогично и все репортеры были обязаны присутствовать на похоронах. Спортивные репортеры, репортеры рубрик криминальных новостей, биржевые корреспонденты, редакторы и студенты – сегодня все занимались Гёмбёшем. У Гордона не было права жаловаться на свое задание – пойти в Парламент, чтобы там поговорить с организаторами похорон, но только с теми, которые действительно работали, а не просто отметились в списке. На Берлинской площади Гордон пробился сквозь толпу стекающихся к Западному вокзалу людей с чемоданами, сумками и корзинками и пошел в сторону проспекта Императора Вильгельма. Никогда не знаешь, что здесь может произойти, – у Западного всегда толкотня.

На проспекте Императора Вильгельма, напротив, царили тишина и покой. Процессия с телом Гёмбёша уже давно добралась до Парламента, но по маршруту ее движения по-прежнему стояли полицейские и жандармы: ровно, навытяжку, с отсутствующим выражением на лицах.