Шумаков думал: кто-то поменял больному препарат. Физраствор оказался в мусорке, значит, поставили другой препарат, от которого остановилось сердце. Это ужасная мысль, но единственно возможная. Сердце было изношенным и старым. Особенного ничего не нужно, простимулировал как следует, и оно не выдержит. Встанет.
Оно не выдержало и встало.
Капельница исчезла.
Глеб, Нонна Васильевна, которая ушла сегодня с поста, оставив больного помирать в одиночестве, и Маша, Мария Петровна. Кажется, она сегодня дежурит. Или Витька дежурит, Виктор Васильевич?..
Потирая ладонью щеку, он думал.
Кто и зачем мог желать смерти его больному? Кто и зачем мог его… убить?
Глеб мелькнул в конце коридора, и Шумаков его окликнул.
– Да не виноват никто, – издали начал Глеб, подходя. – И ты не виноват, ты же операцию сделал, как бог в Одессе!
Иногда он выражался странно.
– Нонны почему в оперблоке не было?
– У нее спроси, – сказал Глеб, подойдя. – Мало ли куда отлучилась! Она же к стулу не привязана!
– Она медицинская сестра.
– А я клятву Гиппократа давал, – сообщил Глеб. – И ты давал. И что из этого?
– Капельницу из второй операционной ты забрал?
Глеб помолчал.
– Дим, – проникновенно начал он после паузы, – на кой ляд мне сдалась капельница из второй операционной? Из первой тоже не нужна. А что? Пропала?
Шумаков кивнул.
Расследование не клеилось. И как это в кино все получается так складно и ловко, и хочется самому непременно что-нибудь расследовать, и кажется, что ты умнее всех?!
– Ты куда сегодня ездил?
– Ты чего, Дмитрий Антонович? Я понимаю, пациент у тебя… того, но ты отчет-то отдавай себе…
– Я отдаю себе отчет! Куда ты ездил, я тебя спрашиваю!
– Шурке подарок покупал, – сообщил Глеб мрачно. – Или нельзя в рабочее время?
– Можно, – морщась, сказал Шумаков, – все можно.
Он обошел Глеба и ушел в сторону ординаторской. Глеб смотрел ему вслед.
Никаких подарков в шкафчике у Глеба не оказалось.
Ни пакетов, ни свертков в красно-зеленых рождественских бантах. Зря он наврал так… топорно. Проверить ничего не стоит.
Машины у Глеба не было, а в раздевалке у них шкафчики, как в детском саду, – ни замков, ни дверок. Все вокруг колхозное, все вокруг мое.
Шумаков, оглядываясь, как крыса на помойке, рылся в чужих вещах.
Нет, гораздо хуже, чем в чужих, он рылся в вещах людей, с которыми работал долгие годы, которым доверял и которых любил. На самом деле любил.
И подозревал всех скопом.
Глеб наврал ему. Он не покупал никаких подарков.
У Нонны Васильевны в пакете обнаружилась пластмассовая елочка со звездой, источавшая конфетные запахи, – детский новогодний сюрприз. Внуку прихватила, что ли? Внук у нее родился месяц назад, зачем ему конфеты?!
У Маши тоже обнаружилась пластмассовая елочка, а у Маши никаких детей вовсе не было.
В другой раз Шумакову были бы забавны эти елочки, а нынче он только больше ожесточился – его вдруг задело, что и Маша, и Нонна эти подарки… украли. Их еще даже не начали раздавать, он знает совершенно точно.
Их еще не начали раздавать, а они уже по своим шкафам растащили. И самое главное – цена им грош, а зарабатывают все хорошо и все равно, все равно таскают!..
За дверью в коридоре кто-то громко запел про елочку, и Шумаков замер в раздевалке, оскалившись, как та самая крыса.
Он должен найти ответ на все вопросы.
Он не сможет работать, если не найдет.
Песня про елочку приближалась.
Шумаков метнулся к своему шкафчику, выудил из кармана куртки новую пачку сигарет – подкладка вывернулась, затрещала, – пошел к двери и в коридоре столкнулся с Машей.
Это она пела про елочку, которой холодно зимой.
– Что это вы, Дмитрий Антонович, – спросила Маша, перестав исполнять песню, – уже вторую пачку начинаете?
У нее было прекрасное настроение.
– Маш, ты зачем сегодня из здания уходила?
– Что такое, Дмитрий Антонович?!
– Ты сегодня уходила? С работы?
Она потупилась.
– Ну и что?
– Да ничего. Зачем ты уходила? Или отпрашиваться теперь не модно?
– Да ведь на пять минут всего!.. И вы всегда отпускаете!
– Маша!
– Я булку выходила купить. К кофе. В буфете не было ничего, вот я и выходила.
У него немного отлегло от сердца.
Булка – в этом слове было что-то такое обнадеживающее и успокоительное, и домашнее, и милое. Как и в самой Маше.
– А кто капельницу забрал из второй операционной?
– Да Лебедев забрал. Я видела.
Этого Шумаков не ожидал.
– Ты видела?!
– Ну да. Он по коридору ее катил. А что?
– Во сколько это было.
Маша посмотрела на него с сожалением, как будто на тяжелобольного, у которого нет никаких надежд на выздоровление.
– Я… не запомнила, Дмитрий Антонович. Но уж, конечно, после того, как… Ну, больной уже к тому времени умер, понимаете?
– Понимаю, – согласился Шумаков.
– А почему вы об этом спрашиваете, а? – поинтересовалась Маша с любопытством. – Что-то случилось?
– Капельница пропала, – буркнул Шумаков, – а спросить не с кого. И с дисциплиной у нас беда. Все шастают куда хотят. Надо собрание провести.
– Давайте только после Нового года, а? – попросила Маша жалобно и улыбнулась. – Ну, пожалуйста!.. Какая дисциплина, когда Новый год на носу!
Шумаков махнул рукой, сунул в карман сигареты, наткнулся пальцами на медицинский пакет и снова помрачнел.
Он уже скрылся за поворотом коридора, когда Маша проворно достала телефон и нажала одну-единственную кнопку.
Сергей Лебедев был в ординаторской. Качал ногой и смотрел теннис. Он был большой аристократ, любил теннис и «Формулу-1».
– Куда ты капельницу дел?
– Какую капельницу, Дмитрий Антонович?
– Из второй операционной капельницу!
– А… больной поставил, которая в третьей палате лежит. Толстая такая. Как ее… Чуркина Тамара Григорьевна, вот как!
– Зачем ты из операционной капельницу взял?
Лебедев перестал качать ногой и насупился.
– В третьей палате своей нет, что ли?
– Да есть!
