Книга Наследие - Жан-Поль Дюбуа

Я никогда не забыл бы его имя. Первый раз я услышал его, когда мне было шесть или семь лет. В этот день дядя подарил мне маленькую машинку «Динки Тойс». Когда он давал ее мне, он произнес со значением: «Обращайся с ней бережно, это „Феррари Оливье Жандебьена“», победителя «24 Ле-Ман». Удивительно, но мне в память врезалось именно это имя, а не название машины и послужной список пилота. Жандебьен. Оливье Жандебьен. Этот бельгийский автогонщик восемь лет участвовал в пробеге «24 Ле-Ман» и четыре раза побеждал в паре с другим пилотом, американцем Филипом Хиллом, уроженцем Флориды.

Эта модель Феррари никогда не покидала моей комнаты и сейчас мирно спала там. Жандебьен же, по неисповедимым законам детских фантазий, стал кумиром моего детства. Про него говорили в то время, что он последний из великих «gentlemen drivers» — это великолепное наименование завораживало меня — и, по правде сказать, меня нисколько не удивляло, что Жандебьен был джентльмен. Вдобавок этот человек был образом эпохи, бонвиван и сибарит, при этом поражающий честностью и порядочностью, рядом с которым Джеймс Дин с его «порше 550 спайдер» казался коридорным мальчиком или даже мальчиком на побегушках.

Этим утром второго октября 1998 года в такси, которое отвозило меня в аэропорт, я услышал по радио о смерти Оливье Жандебьена. Несколько фраз, свидетельствующих, что он прожил шестьдесят четыре года, выиграл много первых призов и мирно закончил свои дни во Франции, в Тарасконе, в доме, находящемся в двух шагах от жилища его старого товарища и партнера по гонкам, пилота Мориса Тринтиньяна.

В момент, когда я садился в самолет, летящий во Флориду, я, без сомнения был единственным человеком в мире, который владел красным «феррари 330 TRI/LM спайдер», на котором Оливье Жандебьен, gentleman driver моего детства, в 1962 году последний раз победил на гонке «24 Ле-Ман».

Полет в Майами северным путем длился примерно десять часов. Самолет описывал изогнутую траекторию, которая проходила над краешком Гренландии, над Новой Землей, над канадскими водами, потом спускалась к югу и тянулась вдоль восточного побережья Соединенных Штатов. Десять часов показались мне бесконечными, тогда как Хилл и Жандебьен за один присест пролетали такое же количество времени, как и рейс Тулуза-Париж-Майами, ввинтившись задом в раскаленное сиденье автомобиля «Феррари», ревущего от ужаса и восторга, что из него выжимают такую скорость.

Пока «Боинг» набирал высоту, я искал ответы на два вопроса, которые, однако, не заслуживали никаких ответов. Первый: Оливье Жандебьен умер своей смертью или кто-нибудь помог ему пересечь в последний раз финишную прямую? И второй: сидя за рулем моего кабриолета «триумф», которому исполнилось двадцать девять лет, имел ли я право претендовать на почетное звание «gentlemen driver»?

Скука, недостаток кислорода и в довершение несколько молекул лоразепама способствовали тому, что я начал клевать носом и дремать, паря под небесами. Закрыв глаза, я подумал о своем кумире, о его красном авто, припаркованном на моей этажерке, а также, как ни странно, о дурацкой эллиничности моей фамилии, которая в отличие от благородного имени моего героя не способна была распахнуть мне двери в рай.

Мне понадобились годы, чтобы решиться закрыть свой кабинет и вернуться назад, к игре, которой я посвятил юность, вернуться в место, которое я считал Валгаллой для пелотари и которое на деле оказалось банальным предприятием, эксплуатирующим наемную рабочую силу, способную кидать мячики в стенку и быть предметом ставки.

Забастовка позволила нам осознать, каковы же в реальности условия жизни игроков в пелоту в большинстве фронтонов Флориды. Множество пелотари, прибывших из Испании, из баскских земель или из Южной Америки, жили частенько по четверо-пятеро в одной комнате и зарабатывали едва-едва на поесть и отослать небольшую сумму семье на родину. Мы до этого не знали, что когда эти эмигранты просили увеличить оплату или улучшить условия жизни, дирекция грозилась уволить их, что автоматически аннулировало их разрешение на работу и вело за собой их высылку из страны, то есть их отправили «есть собственное дерьмо» в маленькой стране, как это формулировал Барбоза. В этой адской машине, чтобы увеличить производительность труда, достаточно было нанять нового иностранца на освободившееся место, не заботясь о качестве замены. Однако обаяние этой игры, перчатки, мячи с самшитовой сердцевиной, матчи, азарт — все было так сильно, что многие смирялись с унижением и продолжали любой ценой бегать по корту, отбивать и бросать мячик в стенку.

Прошло много времени, но Эпифанио тем не менее оказался на месте в холле международного аэропорта в Майами, абсолютно на том же месте, где мы расстались десять лет назад. «Mi pequeño medico![16] Puta madre, ты еще вырос! Какой-то прямо Джеймс Бонд!» Он обнимал меня, тряс, ощупывал и в своей безудержной доброте иногда даже отрывал от земли и приподнимал. «Оливия! Оливия! Это он, иди сюда, я представлю тебе этого моего доктора, того, кто дарит машины и яхты друзьям!»

В жизни Эпифанио многое изменилось. Ему надоело изливать свой гнев на безразличных представителей дирекции, и он расстался с пелотой после того, как подрался с преемником Засоса — каким-то типом из Тбилиси — из-за какой-то истории с фальшивыми контрактами, сломал тому два пальца и повредил носовую перегородку. Я помню, как в тот вечер он звонил мне в Тулузу: «Этот долбаный грузин знаешь что сделал? Он обозвал меня макакой. Так и сказал: „Пшел вон с моего кабинета, сраная коммунистическая макака“. Хуже нет, чем эти ублюдки с Востока! За деньги родную мать живьем сожрут. В любом случае, знай, я так его отделал, что он еще долго будет через рот дышать».