Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 54
Был самый конец марта, погода стояла прохладная, но в воздухе чувствовалась уже особая, весенняя свежесть. В палисаднике у Эмеренц вовсю цвели фиалки, расстелясь под ее окнами лиловым ковром. Я подошла к двери. Врач с Бродаричем, мастером и сыном брата Йожи стояли наготове. К тому времени все узнали о готовящейся операции: соседи сбились на улице пестрыми группами, как на картинах Брейгеля[56], выражая удовлетворение друг дружке найденным наконец решением. Мастер сообщил нам у калитки, что дурной запах, и вчера ощутимый, стал еще резче; не зная, можно принять за трупную вонь. Вот такое же, помнится, зловоние стояло в городе после осады.
Я знаком попросила всех отойти в сторонку: у двери мне непременно надо быть одной. Отступили подальше и другие, подошедшие, хотя дорого бы дали, чтобы посмотреть на вызволение упирающейся Эмеренц. Только врач остался стоять за выступом стены. Я постучалась. Эмеренц попросила подать коробку и обождать. Шофер посигналил у нашего дома; я, не откликаясь, следила за дверью, из-за которой высунулась рука. Лица не было видно, она, вероятно, сидела в темноте или погасила свет: внутри был полный мрак. Из щелки дохнуло смрадом, хоть нос зажимай, но я не шелохнулась, всем замершим, напряженным телом подавшись вперед, как собака на охоте. Запах и правда был как после осады: запах разложения и нечистот; но разбираться в ощущениях было некогда. Я просунула чемоданчик в дверную щель; шофер за-сигналил опять. Эмеренц, прикрыв дверь, щелкнула выключателем. Врач выглянул, но я сделала знак подождать. Дверь снова приотворилась – под повторный звук автомобильной сирены, но вместо чемоданчика Эмеренц протянула мне обернутый в старую кофтенку кошачий труп, который я приняла на руки, как мертвого младенца. Чемоданчик оказался мал, окоченевший кот с вытянутыми лапами не поместился. Эмеренц потянула было дверь к себе, но врач успел сунуть ногу в щель. Подбежал сын брата Йожи; но что уж там было дальше – вошли ли они силком, как уговаривались, вытащили Эмеренц – не знаю: я меж рядов Брейгелевых фигур кинулась с кошачьим трупиком домой и во дворе, еле сдерживая тошноту, бросила его в мусорный бак. Шофер сигналил уже беспрерывно, но я, не переводя дыхания, взлетела вверх по лестнице с одним-единственным желанием: скорее подставить руки под горячий кран, иначе и слова выдавить не сумею перед телекамерой. Как нехорошо, нескладно получилось. Эмеренц, конечно же, сопротивляется, ее тащат, волокут… при ней бы надо быть, но не могу, невозможно.
– Можно тебя попросить? – сказала я мужу изменившимся голосом и с неузнаваемым лицом, как он потом описал. – Сбегай до их прихода, запри дверь у Эмеренц, пока с улицы туда не набежали. И сам не входи, не смотри. И передай ей сейчас же ключ. Скажи, что вернусь и улажу все. Шофер гудит, слышишь – не могу остаться, сам ей объяснишь.
Он обещал. Я побежала к машине, муж – к дому Эмеренц. Ни спасателей, ни ее самой не было видно; доносился лишь какой-то невнятный приглушенный шум. Стараясь ничего не слышать, плюхнулась я на сиденье, и мы укатили.
С непокрытой головой
Совершив непростительную ошибку, мы не сразу это сознаем, остается лишь какая-то смутная догадка. Я твердила себе, что мое подавленное нервное состояние – всего лишь обычное волнение перед съемкой; на деле же это было чувство вины. На телевидение мы, как ни рассчитывали время, опоздали, и перед камерой я очутилась далеко не в лучшем виде, растрепанная и не подкрашенная. По лицу интервьюера заметно было, что он ждал от меня большего, каких-то свежих мыслей, но меня поглощало другое, на уме были домашние дела. С врачом мы уговорились: если болезнь не опасная, не угрожает жизни, Эмеренц останется у нас; если же положение серьезное, даже критическое, ее забирает скорая. Во всяком случае, к моему возвращению все решится.
В передаче участвовала не одна я, беседа затянулась – и по окончании меня не сразу отпустили. Я еле могла дождаться, когда же освобожусь; тем не менее могла быть довольна. Впервые удостоилась на телевидение попасть! Постараться – можно бы уйти и раньше, но очень уж незаурядное событие: познакомиться с теми, кого ежедневно видишь на экране. И знала ведь, что надо торопиться, а все-таки задержалась. Спохватясь, взглянула на часы – и ужаснулась. Теперь уж не наверстаешь, как ни спеши. Попросила вызвать такси, лишь бы поскорее. Край неба почти померк, когда я вылезла из доставившей меня машины. На улице сверх ожиданий было тихо, пустынно; только из нашего дома неслись горестные жалобы Виолы. Эмеренц, значит, не у нас! Иначе бы собака не скулила. Еще не зная, я уже чувствовала, что все куда хуже, чем можно предположить. Мне бы давно догадаться – еще когда Эмеренц нас забросила, передав, чтоб управлялись сами; но кроме себя я в последние дни не думала ни о ком и ни о чем. Такси довезло меня до самого дома; до мусорных баков – два шага, и я заглянула, там ли еще тот ужасный сверток. Ну ясно, там. С дрожью отвращения захлопнула я крышку и, не подымаясь наверх, пошла проверить, запер ли муж квартиру Эмеренц.
Мастер-умелец как раз опускал у себя жалюзи – бережно, деловито, как привык обращаться со всем, попадавшим ему в руки. Но против ожидания не помахал мне, не поманил – сообщить, чему был свидетелем, пока я на телевидении повторяла обычные общие места. Вместо того разом отпустил жалюзи – и низринувшаяся завеса деревянных планок плотной, сплошной стеной разгородила наши лица. «Не хочет говорить», – сообразила я с ужасом и бегом устремилась через палисадник. Со мной бывает подобное. На лицах сестер в больнице примечала я такое выражение, как и у него в освещенном окне: придешь, а знакомая койка уже занята другим – и сестра ровным бесстрастным голосом попросит зайти к главному врачу, нужно-де вам что-то сообщить. Господи! Да что же там стряслось, непредусмотренное, непредвиденное? Неужели дверь осталась открытой, и кошки разбежались? В это мгновение, первое в бессчетной веренице остальных, кольнуло меня сознание: какую бы премию мне ни присуждали, в какой бы передаче ни приглашали участвовать – получи я даже не эпизодическую роль, а хоть целый день экранного времени и правительство в полном составе обхаживай меня и улещай во искупление прежних унижений, дабы не раструбила о них на весь свет, – и то непозволительно было бы оставлять Эмеренц наедине со все последовавшим. Всей моей хваленой творческой фантазии хватило только допустить, что придется, пожалуй, вечером убраться у Эмеренц, чтобы не давать соседям повода жаловаться на зловоние, от чего бы оно ни исходило. Но чтобы остаться с ней, когда силой приотворят ее дверь, хоть настолечко – дать протиснуться врачу, и ее саму выставят из дома, лишив всех суверенных прав, на это меня не хватило. «Премия ослепила, – подумалось с горечью, – полетела, как бабочка на яркий свет. Отвернулась от нее, отвернулась от болезни и старости, от ее беспомощности и одиночества».
Но ступив, как была, в выходных туфлях, к ней в холл, буквально приросла к месту. Ждала уже чего-то неприятного, но не этого! Дверь не то что осталась отворенной или незапертой – снятая с петель и проломленная посередине каким-то твердым предметом, она стояла прислоненная поодаль к уборной-умывальной, на которой по-прежнему висел замок. На полотнах фламандцев встречаются похожие двери со снятой верхней частью, откуда, как из окошка, выглядывает, облокотясь, улыбающаяся женщина, сама будто картина в рамке. И мне представилось лицо Эмеренц: с каким выражением глядит она из-под своего платка, увидев вместо меня врача, который тут же хватает ее за руки. До этого момента удавалось восстановить происшедшее, но на дальнейшее духа не хватало. Внезапная слабость вынудила меня опуститься на скамейку. Я понимала: неизбежного не минуешь, придется пойти туда, в эту вонь – и, кое-как преодолев себя, решилась. С того еще памятного вечера запало, где выключатель; я нащупала, щелкнула. Теперь, однако, не последовало своеобразного шуршания вроде мышиной беготни. Меня окружала глубокая тишина: кошки, если и оставались здесь, все попрятались и сидели, скованные подобным шоку испугом.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 54
